– Мы с Вивиан поцапались тогда утром, – призналась я. – Вообще-то мы довольно часто ссорились тем летом – после того как я вернулась домой.

– Из Берлина?.. – мягко уточнил Джек.

– Да. – Я вытерла слезу, предательски скользнувшую по щеке. – Мы с Вивиан постоянно спорили – с детства. Очень любили друг друга, но были совсем разными.

– В каком смысле разными?

– Она всегда была осторожной, даже в детстве, а я – предприимчивой и немного сумасбродной. Она постоянно ворчала, что я «суюсь в воду, не зная броду». И была права. – Я смахнула еще одну слезинку. – В то утро, как раз перед тем как упала бомба, Теодор пришел домой с работы, и они с Вивиан сильно поругались из-за меня. Я всегда буду чувствовать себя виноватой из-за этого. Они так любили друг друга и были так счастливы вместе – но свои последние мгновения провели порознь, в ссоре. – Я посмотрела Джеку в глаза. – Когда в дом попала бомба, я была наверху, а они – в комнате подо мной. Мне показалось, они продолжали ругаться. Взрыв был очень громким, никогда его не забуду. И я не понимаю, как мне удалось выжить. Это было чудом. Помню только, как очнулась и осознала, что Вивиан – еще живая – погребена где-то подо мной. Но жить ей оставалось недолго.

– Сочувствую.

Я закрыла глаза:

– Ну, нам хотя бы удалось попрощаться.

Некоторое время мы сидели в тишине – только проливной дождь барабанил по оконным стеклам да ветер свистел в дымоходе.

– В ту ночь ты взяла ее имя, – наконец продолжил Джек. – Зачем?

Я повернулась к нему:

– Это была не моя идея. Ее. Я не хотела, но она умоляла меня, заставила пообещать.

– Зачем? – снова спросил он.

– Потому что меня собирались арестовать. Власти знали о моих отношениях с Людвигом. Меня бы допросили, а после, скорее всего, отправили в концлагерь. Беременную.

Слегка отстранившись, он кивнул – как будто ожидал услышать именно это.

– Значит, то, что ты говорила… о том, что боишься за сына… у тебя есть веские основания переживать, потому что тот немецкий офицер – и правда отец Эдварда?

– Да. – Я не сдержалась и заплакала.

Джек заключил меня в объятия и крепко прижал к себе. Он гладил меня по волосам и целовал в макушку, пока я заходилась в рыданиях, выплескивая со слезами свои тревоги, горечь и стыд.

– Все образуется, – прошептал он.

– Думаешь? – Я подняла на него глаза. – Честно, не понимаю, как все может «образоваться».

– Просто не говори об этом никому. Если не захочешь.

– Людвигу уже все известно. Я сказала ему.

– Да, но идет война. Кто знает, что ждет нас в будущем?

– Он может умереть, – догадалась я, к чему он клонит. – Но я не хочу этого. И не захочу.

– Конечно нет. – Он притянул меня к себе и снова обнял.

– А еще я только что рассказала об этом тебе, – всхлипнула я. – А ты служишь в королевских войсках.

– И какое это имеет значение?

Я отстранилась:

– Разве этого нет в уставе? Меня отправили помогать подполью во Франции – женщину, которая скрыла свой роман с немецким нацистом. Я солгала военному министерству. Мне кажется, им это не понравится.

– Только если они об этом узнают.

– А ты им не расскажешь? – недоверчиво нахмурилась я.

– Нет, – без колебаний ответил он.

– Но почему?

Он взял мое лицо в свои ладони, в его глазах заплясали смешливые огоньки:

– А ты угадай.

Мне следовало бы улыбнуться сквозь слезы – потому что он явно пытался признаться мне в любви, – но я не ощущала никакой радости. Только стыд и печаль. Если он влюбился в меня, ему можно было только посочувствовать.

– Почему ты так добр ко мне? Я ведь сказала тебе, что последние четыре года лгала всем, кого любила?

– Потому что сейчас ты говоришь мне правду. Я верю тебе – и всему, что ты мне рассказала, Эйприл.

Эйприл. Я уже забыла, когда кто-то обращался ко мне по настоящему имени. И в этот момент я себя отпустила.

– Как ты все понял? – поинтересовалась я. – Еще до того, как я призналась… Как догадался?

– Когда ты разбудила меня и попросила проверить запись в протоколе, что ты солгала Людвигу на допросе. И ты сказала, что от отчаяния сделала бы все на свете для своего спасения. Но когда тебя жгли раскаленной кочергой, ты молчала. Вот я и засомневался, что ты сделала бы что угодно. Догадался, что ты хотела ему это сказать.

Я перевернула руку Джека и провела кончиками пальцев по его раскрытой ладони. Поразительно, как ему удалось разглядеть за ворохом масок настоящую меня. Именно меня – не Вивиан.

– Теперь я понимаю, почему мне хотелось вырваться из Гранчестер-холла, почему я постаралась вернуться сюда и смогла оставить сына, невзирая на опасность. Я верила, что делаю это ради Англии, и хотела каким-то образом перетянуть Людвига на нашу сторону. Надеялась, что Эдвард узнает своего отца… Но на самом деле вернулась, чтобы напомнить себе, кто я. Вивиан никогда не решилась бы на то, на что сподобилась я. Она вряд ли выпрыгнула бы из самолета с парашютом. Не уверена, что она пережила бы допрос. – Я подняла глаза. – Мы были близнецами, но мы не совсем одинаковые. Она считала меня бесстрашной – и безрассудной, – и иногда сильно из-за этого злилась. Выходила из себя.

Джек сочувственно улыбнулся.

– Но мы любили друг друга больше всего на этой земле, – добавила я. – Пришло время мне отпустить ее и перестать быть «нами». Снова стать собой. Всего лишь собой. – На меня навалилась усталость. Я не представляла, что могу чувствовать себя настолько измученной.

Джек встал и притушил лампу:

– Нам стоит немного отдохнуть.

Хижина погрузилась в темноту. Только ледяные сквозняки просачивались сквозь щели и шныряли по комнате. Джек лег на кровать рядом со мной, и я тут же доверчиво прижалась к нему.

– Поверить не могу, что выложила тебе все это, – прошептала я. – Не думала, что когда-нибудь кому-нибудь признаюсь.

Я всегда верила, что в итоге мы с Людвигом снова найдем друг друга – и просто исчезнем. Что он единственный во всем мире будет знать мою тайну. Но теперь мне уже не хотелось исчезать – по крайней мере с Людвигом. Я хотела одержать победу в этой войне и жить в свободном мире.

– Правильно, что ты мне открылась, – сказал Джек. – Все будет хорошо. Обещаю тебе.

В ту ночь меня больше не терзали сомнения. Я поверила ему – и забылась крепким