Шрифт:
Закладка:
Заманилов подошел к месту работы подполковника. Открыл небольшой ящик между тумбами. Так и есть. Японский пистолет Намбу, тип 14, отдаленно напоминающий знаменитый парабеллум. Заманилов сунул оружие в карман пальто. Развернулся. Взгляд его упал на книжный шкаф с открытыми полками и одной, длинной, закрытой. А там что? Уж не винтовка ли Арисака?
Открыв полку, Заманилов присвистнул. На изящной, покрытой лаком деревянной подставке стоял японский меч с длинной рукоятью, приспособленной под двуручный хват и обвязанной поверх крупнозернистой кожи ската кожаным шнуром. От рукояти к ножнам спускался еще один шнур, уже хлопчатый, и Заманилову пришлось потрудиться, развязывая его. Наконец, ему удалось освободить острейший клинок от хитро завязанного узла.
– Самурайский, – с замиранием сердца произнес никогда не видевший такого оружия, но слыхавший о нем капитан госбезопасности. Он обнажил клинок, отступил на шаг назад и, размахнувшись, рассек со свистом воздух. Меч лежал в руке как влитой, но был тяжелее шашки. Заманилов холодеющим нутром почувствовал, что и много острее хорошо знакомого ему кавалерийского оружия. Он вдруг испугался, попытался вложить меч обратно в ножны, но неудачно дернулся, промахнулся и едва заметно кольнул себя в левую кисть. Хирургически острая сталь глубоко вошла между большим и указательным пальцами руки. Заманилов стиснул зубы, выдернул клинок обратно, сунул его в ножны и бросил меч в закрытую полку. Кровь струей хлынула, заливая пол, брызгая на пол и попадая на плечо безмятежно спящего подполковника.
Глаза у Заманилова расширились и наполнились слезами от боли. Он снова обвел взглядом кабинет – ни одной тряпки! Бросился вон. Забежал в комнату, где сидела перед этим Любовь Вагнер. Ничего. Терпеть больше не мог, и одной рукой сорвал с окна легкую, но плотную занавеску. Тихо, а потом все громче и изощреннее ругаясь матом, начал обматывать рассеченную руку. За этим занятием его и застали пришедшие на голос начальника агенты наблюдения.
– Что это у вас, товарищ капитан? – остолбенел Захаров, а Лёха испуганно попятился назад.
– Кусаться вздумал, сволочь, – грозно объяснил Заманилов. – Я его в чувство привел, а он меня зубами за руку… И зубы-то какие… Не ожидал.
– Так он…?
– Я ему по мордасам съездил, опять отключился, – пояснил Заманилов, – надо стреножить его. Пошли, ребятушки.
Чекисты вошли в кабинет военного атташе. Захаров, увидев картину разгрома и залитый кровью пол, не сдержался и громко свистнул от удивления, а Лёха, не обученный правильному обращению с начальством, удивился в слух:
– Ох, ничего себе! Зубами! Да у него, похоже, зубы-то как у рыбы-акулы – в семь рядов!
Заманилов гневно обернулся к агенту, и тот попятился:
– Я ничего… Я в книжке читал…. У них бывает.
– У всех бывает. Хватит болтать. Сейчас допрашивать будем.
– Вы ж вербовать хотели, товарищ капитан, – робко подал голос Захаров.
– Вербовать, допрашивать – один хрен, – ответил не знавший с чего начинать Заманилов и приказал: – Так, берите-ка его за плечи и сажайте на диван. Да, ремень брючный вытащите, руки связать надо. Покрепче.
– Штаны надеть на него? Стыдобище же…
– Не надо. Мне с ним, когда он без штанов, разговаривать сподручнее будет. С господином подполковником. Что встали? За работу.
И они начали.
Глава 15. Женщина
Москва, сутки спустя
Чен сидел за столом и заканчивал последний абзац перевода инструкции подполковника Накаямы. Он почти не спал эти сутки, прошедшие после побега с посольской дачи. Машина подобрала его на соседней улице и доставила на Лубянку. Первым делом он сдал в специальную фотолабораторию свою камеру, чтобы там проявили пленку и распечатали снятое. Докладывая начальнику Особого отдела о выполненном задании, Арсений Тимофеевич рассказал обо всем, что происходило на посольской даче, включая внезапное появление Заманилова и то, что Любовь Вагнер находится на грани нервного срыва – работать с ней дальше становилось опасно. Потом он получил уже готовые, хотя и не до конца высушенные копии документов и отправился переводить их, на всякий случай забрав из отдела пару словарей. Несколько часов он провел в отдельной комнате без окон и с часовым у двери, ни разу не выйдя даже в туалет.
Еще по пути в Москву Чен понял, что не сможет работать, если не примет экстренных мер. Он тщательно вспомнил всё, чему учили его в школе ниндзя в местечке Омори под Токио и усилием воли заставил дыхание успокоиться, расслабил мышцы плеч и шеи, что было особенно тяжело с его немалым ростом на небольшом сиденье газовского автомобиля и через минуту уснул. Уставший и измученный стрессами мозг принял команду к отдыху с благодарностью, и водитель с опаской смотрел на своего седока, когда голова последнего, бессильно повиснув, время от времени билась правым виском о ледяное стекло взлетавшей на ухабах и бахающей в ямы машины. Ехали больше часа, а потому Марейскис сумел не только согреться, но и хорошенько выспаться, одарив во внутреннем дворе здания НКВД вконец обалдевшего шофера ослепительной улыбкой.
Теперь он чувствовал себя вполне прилично, мог переводить долго и эффективно, даже не используя секретные пилюли доктора Майрановского, небольшая коробочка с которыми стояла в его сейфе. Есть не хотелось совсем, графин воды в комнате, где устроился Чен, наличествовал, а потому работа спорилась. Инструкцию подполковник Накаяма писал от руки, но почерк у него был разборчивый, хотя и некрасивый – угловатый, с широко растянутыми иероглифами, чуть наклоненными вправо, как будто писал не человек иероглифической культуры, а какой-нибудь иностранец, овладевший божественным языком уже после того, как научился выводить свою латиницу. После получасового привыкания к такому почерку, разбирать его было сплошным удовольствием. Если бы не объем и необходимость время от времени перекладывать на простой язык витиеватые максимы подполковника с вполне понятными японцам, но совершенно не ясными русским аллюзиями на конфуцианские тексты, все было бы
