Симмонс навытяжку, будто рядовой перед командирами, стоял перед авторитетами ранга М. П. Алексеева, Гудзия или Гастона Париса. Он ездил к Алексееву на поклон в Санкт-Петербург, тогда Ленинград. Он на похоронах Гудзия хотел было слово сказать, но ему не разрешили, и надо было видеть гримасу огорчения на его лице. Он говорил: «Гастон Парис!» И ему казалось, что он слушал его лекции, хотя умер французский компаративист в год его рождения, но эта ошибка памяти свидетельствовала, что значил для него забытый Гастон Парис.

У Симмонса сохранялось представление об иерархии, ему было свойственно мышление систематическое, не выборочно-организационное. Мы с ним могли расходиться в оценках, но концептуально профессор Колумбийского Университета, обращаясь ко мне, изъяснялся в той системе же терминов и понятий, какой учили меня в Московском Университете.

Подосновой интереса к русской литературе Симмонсу служил опыт живого общения. «Люди! Какие люди!» – каждый раз, когда американский профессор это произносил, он давал понять, что слова его не пустые.

Если в академической среде заслуги Симмонса не находили признания, о нем помнили те, кто послал его к нам, хотя им основанный Институт стал носить имя Гарримана. Экономический способ обретения бессмертия: платишь – получаешь, а финансировала Институт вдова Посла в СССР. Но деньги пошли на осуществление идеи основателя: вчитываться в советскую литературу.

«Речь о Европе, Советском Союзе, России, политологии, социологии, теории политических реформ, этике международных отношений, революции, цивилизации».

Аннотация Гарримановской лекции А. Н. Яковлева.

Ещё в симмонсовы времена наш главный блюститель чистоты коммунистических воззрений, Александр Николаевич Яковлев, стажировался в Колумбийском университете, а годы спустя, в ноябре 1991-го, наведавшись в Гарримановский Институт, пропел отходную коммунизму.

Александр Николаевич, по рекомендации Директора ИМЛИ Феликса Феодосьевича Кузнецова, назначил меня Главным редактором «Вопросов литературы», и я не смел бы высказываться о нем post mortem, если бы моя точка зрения не была ему известна. Во времена его идейного командования я выступил на общем собрании сотрудников ИМЛИ с критикой перестроечных планов, и суть моего выступления была сообщена в Киевский Райком. Затем в присутствии Александра Николаевича я выступил на совещании в Академии политических наук. Проходило Совещание в разгар гласности, участие принимали представители всех идейно-культурнонаучных сил: историки, философы, директора издательств, редакторы и писатели. Александр Николаевич председательствовал, в зале находилась Раиса Максимовна Горбачева.

Мой тезис был: «Вместо одной псевдоверсии марксистско-ленинских воззрений нам теперь предлагают другую псевдоверсию тех же воззрений». Как иллюстрацию я использовал только что поставленную политическую пьесу Михаила Шатрова «Дальше, дальше, дальше…». Автор пьесы сидел рядом с Р. М. Горбачевой, тут же неподалеку находились, составляя кортеж нашей Первой Дамы, и другие идеологи перестройки. После меня Шатров взял слово: «Все, что говорил предшествующий оратор, конечно, чепуха». Этим утверждением мой оппонент и ограничился.

Подлоги, какими ради перестройки устилался путь к Храму Правды, были грубее и ниже уровнем фальсификаций сталинской школы. Сторонники горбачевских реформ, не столь знающие, как философы сталинские, не утруждали себя ни доводами, ни доказательствами. (Воскресить бы Деборина, он философствующих словоблудов раздел бы так, что им на себя было бы противно посмотреть.) Совещание было столь же проработочным, какими являлись прежние сборища того же типа, только прорабатывали наоборот: марксизм не защищали и не развивали, а разоблачали и уничтожали. И кто? Авторы книг о марксистско-ленинской философии, они продавали за очередную чечивичную похлебку своё первородство. Да было ли у них первородство?

Убежденный, что история повторяется, я сужу по прецедентам: происходящее – повторение происходившего, однако на том совещании, казалось, происходило нечто небывалое. Читать я читал, как на Сессии ВАСХНИИЛ державшиеся до последнего генетики чуть было не преодолели Лысенко, однако потом стали клясться в верности ему. Но то был страх: они услышали, что на стороне Лысенко – сам Сталин. А тут опасались упустить празднование именин и на Онуфрия. Кто лицемерием преуспевал в условиях сталинизма, те и стали разрушать сталинскую державу с помощью передержек и лжи. Среди тех, с кем нео-антимарксисты боролись как с консерваторами, попадались люди хотя бы с остатками убеждений, а бал правил арривизм, хищное домогательство. «Наша команда переиграла вашу команду», – Иосиф Бродский скажет Сергею Чаковскому[143]. Это – так, но кто в команду-победительницу входил и каким путем попал в ту команду? Историкам придется выяснить, как подбиралась команда. И ведь выяснят!

После совещания Кузнецов мне сообщил, что Александр Николаевич высказался на мой счет. «Мы, кажется, поторопились с его назначением», – проворчал Яковлев на ухо Феликсу Феодосьевичу. Прошу полагающих, будто я прислуживал номенклатуре, учесть эти слова прораба перестройки и архитектора гласности. Не задним умом соображаю и высказываюсь не задним числом: в журнале «Нассау Ревью» и в газете «Слово» та же моя критика появилась при жизни нашего верховного идеолога.

«Благодаря пребыванию Яковлева в Колумбийском университете оказалось возможным сопоставить наши взгляды», – на страницах американского сборника статей о «культурной дипломатии» сказано о стажировке Александра Николаевича[144]. С редактором сборника я был знаком, и мы не раз беседовали, но о политике не говорили, сферой его интересов были басни Лафонтена. Однако если учесть, что сборник посвящен успехам американской культурной дипломатии, то сопоставление взглядов совершилось в нужную нашим партнерам сторону: рухнул подпиленный Яковлевым сук, на котором во древе нашей системы он сам же и сидел, но колумбийский «стажер» не упал и не ушибся.

С Яковлевым был близко знаком профессор Леонид Григорьевич Андреев, читавший нам курс зарубежной литературы ХХ века и сменивший Романа в заведывании кафедрой. С Андреевым мы однажды ехали оппонировать, в дороге, как водится, откровенничали на всевозможные темы. Времена перестроечные, происходящее вызывает тревогу, Андреев рассказывает и тут же повторяет свой рассказ, словно себя проверяет: слышал ли он то, что слышал? Слышал же он от самого Александра Николаевича, которого уже стали называть прорабом и (бери выше) архитектором реформ. Леонид Григорьевич рассказывал: вместе с Яковлевым он состоял в аспирантуре Академии Общественных Наук или же они были на стажировке в Партийной школе, точно уже не помню. Помню: высоких постов они ещё не занимали и помещались вместе в одном гостиничном номере. Собираясь отойти ко сну, Леонид Григорьевич обратился к Александру Николаевичу: «Такой ученый, как вы…». И услышал в ответ: «Да какой я ученый!». С этими словами Яковлев, согласно рассказу Андреева, поплотнее накрылся одеялом и повернулся к стене. Когда Леонид Григорьевич рассказывал, у него на лице держалось выражение, с каким пересказывают сны: было или пригрезилось? Ведь к тому времени, как мы ехали на защиту, знавший себе