Около клуба толпа, кто-то стоит на трибуне. Григорий взглянул на шофера, как бы спрашивая: по какому случаю митинг? Шофер приветливо улыбается:

— Вас ждут, весь поселок встречает!

Духовой оркестр грянул марш. Машины остановились. Их тотчас обступили, помогли лесорубам сойти на землю, повели ближе к трибуне, где в руках Заневского развевались алым бархатом переходящие вымпела.

— Товарищи! — поднял руку Столетников. — Сегодня наш леспромхоз чествует наших лесорубов: бригаду Верхутина, заготовившую за неделю тысячу шестьдесят пять кубометров леса. Это рекордная цифра по области, а может быть, и по стране!

Кто-то захлопал в ладоши, толпа подхватила, возбужденно зашумела, заколыхалась.

— Мы сообщали министру об успехе верхутинцев, только что получен ответ. Разрешите зачитать его вам.

«Поселок Таежный. Директору Леснову. Замполиту Столетникову. Начальнику лесоучастка Заневскому. Бригадиру Верхутину. От всего сердца поздравляю вас и лесорубов Верхутина со славным успехом. Премирую лесорубов денежными премиями, а бригадира и электропильщика Уральцева именными золотыми часами. Выражаю уверенность, что вы не успокоитесь на достигнутом и свой опыт передадите другим, возглавите движение «тысячников».

Министр лесной промышленности».

Последние слова замполита утонули в приветственных криках толпы.

Дальнейшее промелькнуло перед глазами Николая, как сон. Кто-то жал ему руку, обнимал; он не помнил, как принял от Заневского переходящий вымпел, не помнил, что говорил в ответном слове, но, должно быть, сказал хорошо, так как ему долго аплодировали, а потом всю бригаду собрали вместе, и фотокорреспондент, ослепляя лесорубов вспышками магния, щелкал затвором аппарата.

40

Удивительно хороша весна на Урале!

Еще всюду по низинам и оврагам журчат талые воды, еще в лесу кое-где уцелели куски рыхлого, ноздреватого снега, еще вязка земля, а по буграм и увалам уже зацветают подснежники, фиалки; березки, еще день-два назад оголенные и сиротливые, вдруг оделись нежными, бледно-зелеными лепестками и радостно зашелестели ими. Сквозь жухлую прошлогоднюю траву густо пробиваются усики молодой, новой…

А встанешь на зорьке, выйдешь во двор, прислушаешься, и тянет тебя в лес, туда, где бормочут и чуфыркают на токах косачи, где поет глухарь, и тоненьким мелодичным свистом перекликаются рябчики.

А воздух, чистый и нежный, наполненный весенним ароматом, слегка пьянит и кружит голову, и, кажется, не надышаться им.

— Весна… скоро май, — улыбаясь говорит Зина, распахивая окна комнаты, и, присев на подоконник, смотрит вдаль, на тайгу.

И вдруг — слабость, резкие боли в животе.

«Неужели сегодня?» — Она прилегла на кровать. Боли немного стихли, но ненадолго. Через несколько минут Зина уже встала и с тоской оглядела комнату. Хотелось кого-нибудь позвать, услышать ободряющие слова. Но позвать некого.

«Подожду немного, может, утихнут боли, иначе мне не дойти! — подумала она и прислушалась. В коридоре раздались чьи-то шаги, судя по походке — Русакова. — Таню позвать, попросить, чтобы проводила? — Нет, ни за что! Я сама как-нибудь дойду… О-о-ой!»

Она несколько минут сидела на стуле, ожидая, когда станет легче, потом поняла, что ждать больше нельзя, и стала медленно собираться. Сложила пеленки, распашонки, завернула все в одеяло и, закрыв квартиру, вышла из дома.

На дворе было тепло.

Время от времени по улице прогуливался ветерок, на дорогах в навозе копошились воробьи; у карнизов домов деловито хлопотали ласточки, строя гнезда.

Но Зина ничего не замечала. Бледная, с искаженным от боли лицом, она медленно брела к больнице, часто останавливалась и, прикусив губу, сдерживала себя, чтобы не закричать.

На полпути пошатнулась — у нее закружилась голова, — и едва добралась до скамеечки у забора. Присела.

«Ну, что, что это такое, хоть бы немного отпустило… — в отчаянии думала она и беспомощно оглядывала пустынную улицу. — И никого нет, хоть бы кто увидел…»

Ее увидели. Подбежали игравшие во дворе ребятишки, спросили:

— Тетенька, вы почему плачете? Вас обидели?

— Нет, ребята, ничего… я… ушиблась… идите, играйте, — с трудом ответила она и попыталась улыбнуться, но лицо исказилось гримасой от нового приступа боли.

«Надо идти, надо скорее идти, — твердила Зина, не в силах уже сдерживать слезы».

Она с трудом поднялась и, держась за забор, пошла.

Вот уже показалась больница.

Еще немного, еще сто шагов, и все, ей помогут. Только надо не останавливаться, только надо идти. И Зина, напрягая последние силы, идет дальше. Она уже не плачет, у нее нет слез. Она только кусает до крови губы и, тяжело дыша, невольно стонет.

Калитка. Осталось отодвинуть задвижку и пройти двор, а там родильный дом. Но задвижка не поддавалась. И Зина стала кулаками стучать по штакетнику. Она не помнила, сколько уже стучала, опустившись в бессилии на землю, казалось ей, прошла вечность, пока ее увидели. Выбежали акушерка и няня и, подхватив ее под руки, повели в помещение.

«Ну вот… и добралась», — облегченно вздохнула Зина, успокаиваясь.

41

Николай пришел с работы в седьмом часу.

Солнце еще не скрылось. Оно висело над тайгой, багряное, огромное, окруженное прозрачной дымкой. Тянулись с криком и гоготом косяки гусей, время от времени пролетали журавли, оглашая тайгу курлыканьем.

«Завтра выходной, — подумал Николай, — надо встать затемно и на старицу с чучелом податься, селезней пострелять!»

Он переоделся, взял ведро, чтобы принести воды, заодно решил прихватить и Зине. Постучал к ней в дверь, но никто не отозвался. Постучал громче, еще.

Молчание.

«Куда же она ушла?» — недоумевал он.

Спросил соседку, вышедшую на стук в коридор.

— Зину?.. Видела. Часов в одиннадцать только. Она с каким-то свертком направилась. Может в больницу?

«А-аа… и как я не сообразил! — растерялся Николай. Он беспомощно посмотрел на соседку и, понурив голову, вышел