шумно вздохнув, кладет на мою ладонь.

– Ладно. Но просто чтобы ты знал, они мне очень нравятся.

Это меня ничуть не успокаивает, ведь я уверен, что это дерьмо не для меня.

Лэндон потирает руки.

– Готов делать музыку?

Дилан усмехается.

– И на этом я вас оставлю творить магию. – Наверное, она чувствует мое волнение, когда идет к двери, потому что останавливается и касается моего плеча. – У тебя все получится, Оук. Даже если ты и строчки не напишешь, я все равно горжусь тобой, потому что ты вышел из своей зоны комфорта. – Дилан целует меня в щеку. – Люблю тебя, задница.

– Взаимно, – бормочу я.

Она смотрит на Лэндона.

– Присматривай за моим мальчиком.

Лэндон поднимает стакан.

– Слушаюсь, босс.

Как только она уходит, Лэндон переводит взгляд на меня.

– Ты боишься иголок?

Да уж, не совсем та фраза, которую я от него ожидал. Хотя он музыкант, поэтому, наверное, тут нет ничего необычного.

Сердце начинает биться чаще, а ладони потеют.

– Я не связываюсь с наркотиками.

И достаточно хорошо себя знаю, чтобы понять – мне пора сваливать отсюда и побыстрее.

Лэндон моргает, очевидно, ничего не понимая.

– Я тоже. – Он показывает мне толстую синюю ручку. – Но у меня диабет, и я должен сделать укол инсулина. Некоторые люди боятся иголок, поэтому я всегда спрашиваю.

После этого напряжение внутри меня испаряется.

– Все в порядке. Делай, что нужно.

Кивнув, он поднимает рубашку, сжимает кожу на животе и вставляет в нее иглу.

– Я в завязке, – поясняю я, чувствуя себя глупо из-за того, что занервничал.

Если он и осуждает меня, то виду не подает.

– Круто. Давно?

– Один год, шесть месяцев и восемь дней.

Кто же считает?

Он искренне улыбается.

– Ты молодец.

Поскольку мы тут делимся диагнозами и все такое, я говорю:

– Кстати, у меня эпилепсия. Так что, если увидишь, как я бьюсь в судорогах, это не тверк.

Он обеспокоенно смотрит на меня, сев за пианино.

– Я должен что-то сделать, если у тебя случится приступ?

Качаю головой.

– Нет. В смысле, было бы круто, если бы ты проследил, чтобы я не разбил себе голову, но иногда и такое бывает. Я не стану перекладывать на тебя ответственность, если это случится.

– Что ж, я буду стараться этого не допустить, – заверяет меня он, посмеиваясь.

Парень осматривает комнату, остановив взгляд на гитаре.

– У тебя есть предпочтения? Я могу играть на чем угодно, но к пианино меня тянет больше.

Можно с уверенностью сказать, что я чувствую себя как рыба, выброшенная из воды.

– Я не знаю. Если честно, все это меланхоличное дерьмо – не совсем мое.

Наступает неловкость. Состроив гримасу, он говорит:

– Слушай, ты неправильно это все воспринимаешь. Девчонкам нужны эмоции, которые ты вкладываешь в свои песни. – Лэндон усмехается. – Да и парням тоже.

Пару лет назад я бы воспользовался этим, чтобы снять кого-то, но теперь мне есть дело только до одной девушки.

– Может и так, но я не ищу легкий секс. – Сажусь рядом с ним за пианино. – Это не значит, что я не люблю секс. Черт, я его обожаю, но… – Я не договариваю предложение, ведь не привык быть настолько открытым с кем-либо.

Конечно, кроме нее.

Лэндон поднимает бровь.

– Но?

К черту.

– Есть одна девушка.

Его взгляд падает на что-то напротив.

– Каждая великая песня о любви начинается с одной девушки. – Он усмехается. – Или парня. – Лэндон поигрывает своими темными бровями. – Иногда одновременно.

Я не совсем понимаю, что он имеет в виду под этим заявлением. Но проследив за его взглядом, я складываю два и два.

Перед ним в рамке стоит фотография, на которой запечатлена фигуристая девушка с длинными рыжими волосами и кучей веснушек, которая пытается отобрать что-то, напоминающее свитер у золотого ретривера. Справа от нее стоит высокий блондин, который, судя по его виду, злится на собаку. А слева Лэндон, смотрящий на эту троицу с широченной улыбкой.

Словно уловив мое любопытство, Лэндон говорит:

– Это моя девушка и мой парень. – Уголки его губ приподнимаются. – И наш сумасшедший пес.

– Оу. – Да, теперь понятно. Хотя отношения с двумя людьми одновременно кажутся охренеть какой сложной задачей. – Звучит…

– Непросто? – Он кивает. – Да, сначала так и было, но сейчас… не знаю… кажется, что так правильно. Нам хорошо вместе.

Повезло.

– Главное, чтобы вас все устраивало.

Лэндон касается клавиш на пианино.

– Готов писать меланхоличное дерьмо?

О, нет.

– Не знаю. Я никогда раньше этого не делал.

– Все просто. – Он нажимает одну из клавиш, наполняя комнату мелодичным звуком. – Покажи мне хорошие, плохие… и отвратительные кусочки своей души.

Только один человек видел все это.

* * *

Выхожу из студии, написав две песни и чувствуя странное торжество внутри. Я не думал, что мне понравится, но, когда я услышал, как мои слова сливаются с музыкой, это было потрясающе. И я точно хочу попробовать это снова.

Захожу в лифт, и у меня начинает звонить телефон. В надежде, что Бьянка решила вытащить свою упрямую голову из задницы и поговорить со мной, я достаю телефон из кармана.

Сглатываю, когда вижу имя Кристалл на экране.

– Не сегодня, Сатана, – бормочу я.

Я уже готов сбросить вызов, когда задумываюсь – что-то могло случиться с Кей-Джей.

Нажимаю на зеленую кнопку.

– В чем дело?

Кристалл всхлипывает на том конце провода, от чего крохотные волоски на моей шее встают дыбом.

– Приезжай в больницу. Твой отец… – Она рыдает так громко, что я едва могу различить ее следующие слова: – В него стреляли.

Глава пятьдесят шестая

Бьянка

Все болит.

Та мучительная боль снова вернулась ко мне с удвоенной силой.

Я скучаю по Оукли так сильно, что мне кажется, я никогда не испытывала ничего подобного. Огромная часть меня надеется, что он придет и выбьет мою дверь, как угрожал до этого.

Так же, как он пробился сквозь мои стены.

Я смотрю на часы на тумбочке, время восемь, а значит, он должен прийти с минуты на минуту. Как бы странно это ни звучало, каждую ночь последние три дня я ждала того момента, когда он придет и будет стучаться в мою дверь, прося поговорить.

Я буду ненавидеть тот день, когда он наконец сдастся и решит двигаться дальше.

Несмотря на то, что ему это нужно.

Свернувшись калачиком, я прижимаюсь головой к деревянному полу, недалеко от места, где он чуть не умер.

Большую часть своей жизни я хотела смерти. Пока Оукли не заставил меня почувствовать себя живой.

«Боль пройдет», – пытаюсь убедить я