– Здравствуйте.

Я хлопаю ресницами.

– Простите за беспокойство. Можно задать вам несколько вопросов?

Он совсем не выглядит так, будто я его побеспокоила.

– Конечно.

* * *

Стоун спит, когда я вхожу в его больничную палату. Неудивительно, учитывая все обезболивающие.

Я смотрю на его загипсованную руку и висящую на растяжке ногу. Он не смог бы никуда сбежать, даже если бы захотел. Но это не значит, что он не сможет закричать.

Просунув руки под платье, я снимаю трусики.

Я подхожу к кровати, он вздрагивает, и в тот момент, когда Стоун открывает глаза, я запихиваю свое белье ему в рот. Кашляя, он пытается избавиться от него, но я снимаю с волос резинку и привязываю его свободную руку к кровати. Изучая свои ногти, я обхожу кровать, словно стервятник, нацелившийся на добычу.

– Знаешь, кто-то может пожалеть тебя и сказать, что ты всего лишь жертва обстоятельств, – замерев, я смотрю ему в глаза, – но пошел ты.

Он мог бы выбрать другой путь.

В конце концов, он мог бы не размахивать кулаками, как это делал его отец.

– Меня начинает тошнить только от того, что я нахожусь с тобой в одном помещении, так что я сделаю все быстро, хорошо?

Я достаю из лифчика две пробирки и иглу. Тот медбрат был так очарован моим флиртом, что даже не заметил, как я их стащила.

– Небольшая викторина, красавчик. Сколько именно инсулина нужно, чтобы убить кого-то? – Я ухмыляюсь. – Ах да, точно. Ты не можешь ответить. – Пожимаю плечами и снимаю колпачок с одной из игл. – Видимо, придется проверять самой.

Его глаза расширяются, и он начинает извиваться и стонать.

– Лучше не двигайся, – предупреждаю я. – Или мамочке придется начать планировать твои похороны.

Стоун замирает, грудь вздымается от каждого рваного вдоха. Я провожу концом иглы по его ноге.

– Я могла бы начать рассказывать, что было время, когда я думала, будто люблю тебя. – Прищурившись, я продолжаю: – Но ты даже воздуха, которым я дышу, не стоишь, Стоун. И никогда не стоил.

Я касаюсь кончика его носа.

– Итак, вот в чем дело, солнышко. Тебе и остальным членам твоей мерзкой семейки запрещено приближаться ко мне или людям, которых я люблю. – Садистски ухмыляясь, я зажимаю его нос, чтобы он не мог дышать. – И да, в этот список входит Оукли.

Когда он ничего не отвечает, я сжимаю его нос сильнее.

– Покажи, что ты меня понял, урод.

Наконец, Стоун кивает.

– Хороший мальчик. – Провожу иглой по его бедру. – Если будешь слушаться, я не выкину тебя с медицинского и не закончу твою жалкую жизнь.

Я почти могу чувствовать его облегчение. А затем, оскалившись, вонзаю иглу в его кожу.

– Хотя, если подумать, такой злобной дряни, как я, этого мало. – Наклонившись, я шепчу: – Увидимся в аду.

Ужас на его лице и жалкие стоны доставляют мне столько удовольствия, что я не могу не улыбнуться.

Можно с уверенностью сказать, что война между нашими семьями официально закончена.

Моя рука уже лежит на дверной ручке, когда я останавливаюсь.

– Расслабься, Стоун. Это просто физраствор. – Оглядываясь через плечо, я даю ему последнее предупреждение. – Но в следующий раз, когда ты перейдешь дорогу мне или моей семье, клянусь Богом, я убью тебя.

Глава пятьдесят пятая

Оукли

Когда я снова слышу автоответчик, сжимаю телефон так крепко, что удивительно, как он не ломается.

С тех пор, как я в последний раз видел или слышал Бьянку прошло три дня. Я звонил ей, но бесполезно. Приходил в ее общежитие, но в итоге стоял там, как псих, разговаривая с ее дверью, потому что она так и не открыла.

Она желает тебе скорейшего восстановления.

Слова отца обжигают меня изнутри.

Эта холодная фраза совсем на нее не похожа. По крайней мере, не когда дело касается меня.

Точно так же я почувствовал, что что-то не так, когда она назвала меня Оук, ведь она – единственный человек в моей жизни, который никогда не сокращает мое имя. Она произносит оба слога… словно для нее это важно.

Чувствую тревогу. Что, если к ней вернулось еще одно воспоминание?

– Хватит меня игнорировать, – рычу я, выйдя из лифта. И добавляю, потому что мое терпение уже на исходе: – Я заеду вечером. И не думай, что я не выломаю твою чертову дверь, если ты снова не впустишь меня. Выломаю, мать твою.

Я выплевываю последнюю часть в трубку, когда дверь в студию открывается.

Брови Дилан подскакивают к потолку.

– А этот злобный медведь – мой двоюродный брат, Оукли.

Какой-то парень, в очках и с ирокезом – Лэндон, как я думаю – смеется.

– Что ж, он точно знает толк в словах.

Я смотрю на Дилан.

– Ты общалась с Бьянкой в последнее время?

Дилан качает головой.

– Нет. Я звонила ей пару раз, чтобы узнать, как дела, но она не брала трубку.

С одной стороны, я рад, что она игнорирует не только меня. Но с другой? Значит, она не общается ни с кем.

Дилан отмахивается.

– Уверена, ей просто нужно время наедине с собой, чтобы разобраться во всем.

Ну уж нет.

Дилан опускает взгляд на мой живот.

– Как твое ножевое ранение?

Глаза Лэндона расширяются.

– Нормально. – Потирая шею, я говорю: – Как Джейс? Вышел из клетки?

– Да, его отпустили той же ночью. – Она морщится. – Очевидно, Стоун не стал писать заявление.

Хм… интересно.

– Хорошо.

Она кивает.

– Да.

Я решаю сразу сказать, что думаю.

– Я ценю то, что Джейс сделал, но не собираюсь целовать его за это в зад.

Лэндон давится своим напитком.

– Поверь мне, никто не ждет, что ты будешь целовать его зад, Оук. Он помог тебе, поскольку знал, что ты защищал Бьянку. – Она пожимает плечами. – И потому что глубоко внутри он все еще хорошо к тебе относится. – Дилан поворачивается к Лэндону. – Давайте заканчивать с нашей драмой. Лэндон, это Оукли. Оукли, это Лэндон Паркер. Тот потрясающий музыкант, о котором я тебе рассказывала.

Мы обмениваемся рукопожатиями.

Я не планировал встречаться с ним так скоро, но он в городе всего на несколько дней, поэтому сейчас или никогда. Так что я взял выходной.

– Как жизнь, чувак? Я много хорошего о тебе слышал.

Он кивает.

– Я тоже. Твои стихи просто пушка.

Воу.

Я поворачиваюсь к Дилан, которая переминается с ноги на ногу, отводя глаза.

– Давай сюда.

Ворча, она достает мой блокнот из сумки и,