В мой предыдущий приезд в Нью-Йорк я жаждала находиться в центре событий. Но со временем осознала, что центр не один. Таких центров много, они есть везде, где люди живут своей жизнью. Нью-Йорк – город с миллионом центров.

Почему-то это лишь добавляло ему волшебства.

Во время войны я совсем не встречалась с мужчинами.

Во-первых, они были в дефиците – почти все ушли на фронт. Во-вторых, мне не хотелось развлекаться. Весь Нью-Йорк в те годы посерьезнел и жертвовал собой ради победы, вот и я в период с сорок второго по сорок пятый отложила на время свои сексуальные притязания, как хозяин накрывает дорогую мебель чехлами, уезжая в отпуск. (Мне, правда, отпуск не светил – я постоянно работала.) И очень скоро я привыкла передвигаться по городу одна, без мужчины-сопровождающего. Забыла о том, что по вечерам приличным девушкам пристало выходить на улицу лишь под руку со спутником. Это правило устарело, да и следовать ему стало невозможно.

Женщинам Нью-Йорка просто не хватило бы спутников, Анджела.

Не хватило бы мужских рук.

Однажды вечером в начале сорок четвертого года я ехала на велосипеде по центральному Манхэттену и вдруг увидела своего бывшего возлюбленного Энтони Рочеллу. Тот выходил из клуба. Узнав его, я вздрогнула, но не слишком удивилась: рано или поздно мы должны были столкнуться. Любой обитатель Нью-Йорка скажет, что в этом городе постоянно натыкаешься на знакомых; иначе и быть не может. Поэтому в Нью-Йорке лучше не заводить врагов.

Энтони ничуть не изменился. Те же напомаженные волосы, жвачка, самодовольная улыбка. Он не носил форму, что показалось мне странным для мужчины его возраста в крепком здравии. Должно быть, нашел лазейку и уклонился от службы. (Ну еще бы.) Он был с девчонкой – хорошенькой миниатюрной блондиночкой. Сердце у меня кувыркнулось: впервые за долгие годы при виде мужчины я испытала желание, но разве могло быть иначе? Я резко притормозила всего в двух шагах от Энтони и посмотрела прямо на него. Я даже хотела, чтобы он меня заметил, но он не заметил. Или же заметил, но не признал. С коротко остриженными волосами и в брюках я разительно отличалась от той девушки, которую он когда-то знал. Впрочем, нельзя было исключать и третий вариант: он узнал меня, но решил пройти мимо.

В ту ночь меня мучило одиночество. И желание, что уж таить. О втором я позаботилась сама. К счастью, я научилась это делать. Каждой женщине следует научиться удовлетворять себя самостоятельно.

Что до Энтони, я больше ни разу его не видела и даже не слышала о нем. Уолтер Уинчелл пророчил ему карьеру кинозвезды, но, похоже, оказался неправ.

Хотя как знать? Может, Энтони и стал бы кинозвездой, если бы попытался.

Через несколько недель артист из нашей труппы пригласил меня в «Савой» на благотворительный вечер в поддержку детей-сирот. На вечере выступал оркестр Гарри Джеймса[36], и я решила пойти, невзирая на усталость. Я пробыла на балу совсем недолго, поскольку никого там не знала и не нашла достаточно интересных партнеров для танца. Решив, что дома веселее, я направилась к выходу и столкнулась нос к носу с Эдной Паркер Уотсон.

– Прошу прощения, – выпалила я и в следующую секунду поняла, кто передо мной.

Я и забыла, что Эдна живет в «Савое». Если бы вспомнила, ни за что бы не притащилась сюда.

Она подняла голову, и наши взгляды встретились. На ней был светло-коричневый габардиновый костюм и изящная блузка мандаринового цвета; через плечо небрежно перекинута серая кроличья горжетка. Она выглядела безукоризненно, как всегда.

– Что вы, не стоит, – с вежливой улыбкой ответила она.

На сей раз не было смысла гадать, узнали меня или нет. Она сразу поняла, кто я такая. Я достаточно хорошо изучила Эдну, чтобы уловить промелькнувшую под маской невозмутимости тревогу.

Почти четыре года я раздумывала, что́ скажу ей, случись нашим путям пересечься снова. Но сейчас сумела выговорить лишь ее имя – Эдна – и протянуть к ней руку.

– Прошу меня простить, – отвечала она, – но, кажется, мы не знакомы.

С этими словами Эдна ушла.

В юности, Анджела, мы часто заблуждаемся, думая, что время залечит раны и настанет день, когда все забудется. Но с возрастом открывается печальная правда: есть раны, которые не залечить. И есть ошибки, которые не исправить, как бы нам того ни хотелось и сколько бы времени ни прошло.

Судя по моему опыту, это самый жестокий жизненный урок, Анджела.

После определенного возраста все мы бродим по этому свету с израненными душами, неспособными исцелиться, носим в сердце стыд, печаль и старые тайны. Эта боль саднит и растравляет нам сердце, но мы как-то продолжаем жить.

Глава двадцать пятая

Сорок четвертый год близился к концу. Мне исполнилось двадцать четыре.

Я работала на верфи с утра до ночи. Кажется, за все годы я не брала выходной ни разу. Заработанные деньги откладывала, но так уставала, что и тратить их было некогда, а главное – не на что. Мне едва хватало сил по вечерам играть с Пег и Оливией в карты. Бывало, по пути домой я засыпала в метро и просыпалась уже в Гарлеме.

Война вымотала нас.

Сон стал роскошью – все мечтали выспаться, но никак не удавалось.

Мы знали, что побеждаем, – все только и говорили о том, как мы тесним немцев и японцев, но никто не знал, когда война закончится. Само собой, это лишь подстегивало сплетников и любителей строить прогнозы: у каждого имелось на сей счет свое мнение.

Одни утверждали, что все закончится ко Дню благодарения. Потом пророчили победу к Рождеству.

Но наступил 1945 год, а война все не кончалась.

В столовой Бруклинской верфи мы по-прежнему двенадцать раз в неделю убивали Гитлера в водевилях, но, кажется, ему это совсем не вредило.

Не волнуйтесь, уж к февралю-то точно наступит конец, твердили нам.

В начале марта родители получили письмо от брата (тот служил на авианосце где-то в Тихом океане): «Вскоре враг капитулирует. Я в этом не сомневаюсь».

Это было последнее письмо Уолтера.

Анджела, я знаю, что ты-то уж точно слышала об авианосце «Франклин». Но я, к стыду своему, не знала, как называется корабль моего брата, пока нам не сообщили, что 19 марта 1945 года судно атаковано пилотом-камикадзе, в результате чего Уолтер погиб в