Пердигье дважды выступал и на собственно политическую арену. В 1848 г. он был огромным большинством голосов избран в Национальное собрание, потом участвовал и в Законодательном. После государственного переворота 2 декабря был сначала заключен в тюрьму, а затем и изгнан из Франции. Он прожил в изгнании несколько лет, сначала в Бельгии, потом в Швейцарии, но затем ему было дозволено вернуться во Францию, и он поселился вновь в Париже, где держал маленькую книжную лавочку. Дождавшись провозглашения Третьей республики, он в последние годы жизни мог и послужить ей, исполняя обязанности помощника мэра в одном из парижских округов и издавая горячо и просто написанные брошюрки, в которых призывал к единению, согласию и братству все фракции республиканских партий. Умер он в 1875 г.

Прочтя все вышеизложенное, читатель без сомнения сразу признает в лице Пердигье черты героя романа Жорж Санд «Товарищ круговых путешествий», Пьера Гюгенена, и придет к заключению, что он списан с натуры. Так оно и было на самом деле. Для нас, в наши дни, не редкость встретить развитого, читающего рабочего, не только интересующегося кровными вопросами своего сословия и способствующего по мере сил просвещению своих собратьев, общему благосостоянию своего класса, но и интересующегося и общей жизнью мира и его делами. Не то было во времена, предшествовавшие Февральской революции во Франции. Личности, вроде Пердигье, были настолько редки, что когда Жорж Санд, хотя и вдохновившись им, как оригиналом, и начитавшись его книги, но еще очень мало знавшая о близких его товарищах, слесаре Жильяне, ткаче Магю, Шарле Понси и др., изобразила почти по предвидению этот рабочий мирок, слагавшийся в те дни из элементов, наполовину вновь нарождающихся, наполовину сохранившихся от глубокой старины, то все критики и публика закричали, что писательница нарисовала каких-то невероятных людей, что таких развитых рабочих не бывает, что все это плоды ее фантазии, и даже – что весь роман испорчен длиннейшими описаниями обычаев и установлений рабочих товариществ. Лишь немногие критики и биографы Жорж Санд заметили мимоходом, что «кажется, для написания этого романа Жорж Санд воспользовалась книгой Пердигье»[317] или «по-видимому, рассказы Пердигье послужили толчком для написания этого романа»... Но почти всегда критики и биографы, замечавшие это, тотчас и оговаривались по поводу того же Пьера Гюгенена, что, мол, фигура этого столяра чересчур идеализирована, и что таких столяров в натуре не существует.

Очень интересно, что и сама Жорж Санд, не отдавая себе ясного отчета, из каких элементов сложился в ее воображении образ Пьера, считала, что она лишь «предвидела», что такой тип «явится», и, через 5 лет по написании «Товарища», уже близко познакомившись с другим рабочим-писателем, Понси, увидела в нем живое олицетворение Пьера. Она пишет ему в неизданном письме от 24 ноября 1845 года:

Ноган. 24 ноября 1845 г.

...«Когда я набрасывала характер Пьера Гюгенена, я хорошо знала тоже, что Пьер Гюгенен еще не проявился. Но я была убеждена, что он уже находился, существовал где-нибудь, и когда мне говорили, что надо подождать еще двести или триста лет, я об этом нисколько не беспокоилась. Я знала, что дело стало лишь за несколькими годами, и что вскоре какой-нибудь пролетарий будет совершенно законченным человеком, наперекор всем тем препятствиям, которые законами, предрассудками и привычками ставятся его развитию.

Я не говорю теперь, что вы – действующее лицо романа, называющееся Пьером Гюгененом. Вы – нечто гораздо большее, и я не стараюсь приукрасить вас, прилагая к вам форму одного из моих вымыслов. Я и не думаю об этом. Вы знаете, что я не помню более ни формы, ни подробностей моих сочинений. Но что я помню – так это те убеждения, из которых они родились, то, что я считала несомненной возможность существования пролетария, умственно равного людям из привилегированных классов, вносящего в их среду древние добродетели и прирожденные силы своего сословия.

До сих пор я видела лишь молнии, пролетающие по небосклону, и сгущающиеся темные тучи, часто очень гадкие: например, как наш друг С. Но то, что поражало деликатную и утомленную душу Шопена, нисколько меня не поколебало. Уже давно я приучилась ждать, и я не прождала напрасно! Пьер Гюгенен остался в числе вымыслов, но мысль, заставившая меня натолкнуться на тип Пьера Гюгенена, тем не менее, была проникновением истины.

Вы иной, и вы лучше. Вы поэт, а значит, вы богаче одарены, и вы гораздо более человек, чем он. Вы не искали идеала любви во враждебном сословии. Совсем юный еще, вы полюбили равную себе, сестру, и вы не нуждаетесь в очаровании ложных благ и ложных преимуществ для того, чтобы влюбиться в простоту, наивность, истинную красоту. Наконец, вы смотрите так же далеко вперед, как и он, а почерпаете свои радости, волнения, силу в более здоровой и действительной среде»...

Итак, только что упомянутые легковесные критики напрасно кричали о неправдоподобности главного героя этого романа. Другие, разбирая роман более подробно, но только почти исключительно со стороны его любовной интриги, справедливо находили, что она «испорчена излишней примесью теоретических разглагольствований Гюгенена», но тотчас впадали в ошибку, прибавляя: «и изображением обычаев товариществ». Один наш отечественный критик впал, наоборот, в другую крайность и грешит тенденциозностью, изрекая, что особый интерес представляют отношения двух главных героев с их презрением к богатству и все их речи против него. Идея, руководившая автором, очевидно, заставляет критика закрыть глаза на все промахи и недостатки выполнения. Эта демократическая идея «опрощения», сближения с «народом» была очень присуща русской жизни, современной критику. Она уже создала в ней целый ряд своеобразных положений, и оттого-то он так и восхваляет изображение аристократической девицы Изольды де-Вильпрё, влюбленной в простолюдина-столяра Гюгенена. Гораздо точнее и тоньше замечание, высказанное г. Каро, что фигура Изольды, неудачная и бледная, кроме того, явилась и исторически невероятной во Франции сороковых годов, и что лишь в наши дни, «когда русский роман показал нам Изольду-нигилистку», этот тип кажется более правдоподобным.

Но при тщательном изучении романа, обстоятельств его написания и людей, окружавших тогда Жорж Санд, мы прежде всего должны обратить внимание на то, что и в этом романе Жорж Санд, при всей утопичности его основной идеи, заключается целая масса чисто реальных, прямо взятых с натуры подробностей, масса виденного автором воочию или записанного со слов Пердигье. И в письмах, и в