Шрифт:
Закладка:
«Дорогой друг, я прочел и послал в типографию Ваши странички. Я не бросил их в огонь. К чему Вы мне пишете такие вещи? Разве Ваши благочестивые заботы о Спиридионе не священны для меня? Действительно, я немного слишком привержен к философскому лагерю, и во мне есть старая закваска против всех противоречий и нерешительностей аббата. Но верьте все-таки, что я ему прощаю все его обиды. Я продержу корректуру и таким образом позабочусь о ящичке, в котором будет преподнесен Ваш целительный бальзам.
Ваш друг Пьер Леру».
Впоследствии, когда вслед за смертью Ламеннэ вышла вздорная биография его, написанная Эж. де Миркуром, Жорж Санд еще раз печатно выступила в его защиту в письме, напечатанном в Mousquetaire, в котором она одновременно опровергала и разные небылицы, рассказываемые Миркуром о Сандо и Мюссе. Мы уже упоминали об этом письме не раз. Мы к нему еще вернемся.[306]
Из всего вышеизложенного мы видим, что период наибольшего преклонения Жорж Санд перед проповедью Ламеннэ совпадает со временем ревностного изучения ею творений Леру, особенно со времени пребывания ее в Вальдемозе. Вернувшись с Майорки, она продолжает деятельно читать произведения этого последнего, все более и более проникается его идеями, все чаще формулирует их, и год от году в письмах своих высказывается с большей и большей определенностью. Так в июне 1839 г. она пишет г-же Марлиани:
...«Что вы такое говорите мне, дорогая, об усилиях, которые надо попытаться сделать, и о знамени, которое должно поднять? Боже мой, я убеждена, что ни женщины, ни мужчины недостаточно еще зрелы, чтобы провозгласить новый закон. Единственное полное выражение прогресса нашего века заключается в «Энциклопедии», не сомневайтесь в этом. А г. де Ламеннэ отважный боец, который сражается пока, чтобы проложить путь посредством высоких чувств и великодушных идей тому полчищу идей, которые не могут еще распространиться, ибо не вполне еще выразились.
Прежде, чем ученики начнут проповедовать, надо, чтобы учителя кончили наставлять. Иначе эти разрозненные и не дисциплинированные усилия лишь задержат доброе действие учения.
Я не могу идти быстрее, чем те, от кого я жду света. Мое сознание даже не может воспринять их веру иначе, как довольно медленно, ибо, сознаюсь со стыдом, я до сих пор была лишь художником, я до сих пор еще, во многих отношениях и вопреки самой себе, лишь большое дитя...»[307]
Через два года, в длинном письме к Дюверне[308] она высказывается еще сильнее. Сказав вначале, что все ее время занято писанием и правкой корректуры, так что ни на что более времени не остается, и даже нельзя заранее обдумать то, что она будет писать в следующем № журнала, – она говорит затем:
...«К счастью, мне уже не надо отыскивать свои мысли: они разъяснились в моем мозгу. Мне нечего более бороться с моими сомнениями: они рассеялись, как ничтожные облачка пред светом убеждения. Мне нечего более вопрошать свои чувства: они горячо сказываются в моей груди и заставляют умолкнуть всякую нерешительность, всякое литературное самолюбие, всякую боязнь быть смешной.
Вот к чему послужило мне изучение философии и именно известной философии, единственно ясной для меня, потому что единственно она так закончена, как человеческая душа в ту эпоху, до которой мы дожили. Я не говорю, чтобы это было последним словом человечества, но это самое передовое выражение его в данное время.
Ты спрашиваешь, однако, к чему служит философия, и ты называешь ненужными и опасными тонкостями знание истины, которую все люди ищут с тех пор, что человечество существует, и которую самые умные и лучшие люди всех веков добывали, отрывали по крупицам, по залежам, как рудоносную жилу из темного рудника. Ты слишком слегка относишься к делу Моисея, Иисуса Христа, Платона, Аристотеля, Зороастра, Пифагора, Жан-Жака и т. д. Малопривычный к философским формулам, ты рубишь все с плеча. Ты находишь в своей доброй душе и великодушном сердце струны, отвечающие всем этим формулам, и очень удивляешься, что надо потрудиться прочитать на довольно трудном языке изложение учения, которое узаконяет, объясняет, освящает, закрепляет и резюмирует все то добро, и всю ту истину, приобретенную и природную, которые в тебе есть. Но ведь дело философии – не что иное, как только самое высшее и чистейшее выражение всего того добра, истины и могущества, какие распространены среди людей в эпоху, рассматриваемую каждым из философов. Пусть лишь идея прогресса, возвышенный взгляд и сила любви и веры господствуют над этим делом анализа (или как бы моральной и интеллектуальной статистики) – вот тебе и философия!»...
Говоря затем о косности буржуазии, противодействии правящих классов и вообще о тугом восприятии идей равенства и братства, а также и о том, что если в народных массах и распространяются истинные понятия, то наряду существуют и глубокие заблуждения, Жорж Санд продолжает:
«...Но если везде, как ты весьма верно замечаешь, существует инстинкт истинного и справедливого, то нигде этот инстинкт не дошел до степени знания и уверенности. И разве это было бы возможно, коли история представляет хаос, среди которого все люди до сих пор блуждали, пока не обрели истинное политическое, философское и религиозное понятие о непрестанном прогрессе – понятие, к которому наконец пришли без исключения все хоть сколько-нибудь последовательные умы нашего века, даже и те, которым оно мешает в их действительных временных интересах.
Многочисленные и замечательные труды по этому вопросу, заключения, исходящие из разных и, по-видимому, противоположных точек зрения, но сходящиеся в основном, провели это понятие в людские души, и ты его получил чуть ли не при рождении, не спрашивая себя, неблагодарное дитя, какая божественная мать тебе сообщила эту новую жизнь, которой не было у твоих отцов, и которую ты шире и полнее передашь своим детям... Эта мать человечества, которую все хорошие люди должны были бы почитать и любить – это религиозная философия»...
После нескольких страниц горячих тирад против умеренного National и его партии, и против мнения своего корреспондента, будто люди действия и люди мысли различны – Жорж Санд доказывает, что в данное время это и невозможно и нежелательно, ибо всегда
