Шрифт:
Закладка:
В дом Кокошкина собирались литераторы и люди высшего общества; для усвоения воспитанниками манер хорошего тона у него давались вечера, в которых по приглашению принимали участие и взрослые воспитанники училища. Из литераторов у него бывали: Мерзляков, Загоскин, Давыдов, Раич, оба Дмитриева, Погодин, Шевырев, Полежаев, А. И. Писарев; последний начал свое водевильное поприще под руководством Кокошкина. Им же были поощрены в первых своих литературных трудах Н. Ф. Павлов, С. Т. Аксаков и Ф. Ф. Кони.
Сам Кокошкин написал комедию в стихах «Воспитание, или Вот приданое», перевел несколько французских мелодрам, в числе которых «Жизнь игрока»[136]. Затем переделал оперетку «Роман на один час; чертенок розового цвета на один час в отпуску», также перевел «Мизантропа» Мольера, который в первый раз был исполнен в 1814 году на благородном спектакле. В этой же пьесе в 1815 году, декабря 15-го, в первый раз появилась на сцене, не принадлежа еще к театру, М. Д. Львова-Синецкая в роли Прелестиной (то есть Селимены). Когда Кокошкин управлял театрами, артисты приходили к нему как к другу. Он жил на Воздвиженке, в угольном доме, против церкви Бориса и Глеба. Он часто по целым ночам просиживал на сцене за постановкою пьес, боясь поручить их режиссеру или кому-нибудь непосвященному в таинства сцены.
Как русский барин, Кокошкин жил пышно, открыто, привлекая к себе хлебосольством, привязывая радушием. Старики-актеры долго помнили его блистательные и очаровательные праздники, которые он давал в селе Бедрине, где великолепие природы смешивалось с роскошью вымысла, где плавучие острова Бедринского озера, воспетого А. И. Писаревым, оглашались песнями наяд, игра натуры прикрашивалась игрою искусства, где простой холм над заливом переносил вас в древнюю Элладу, где звучал меч Ахиллеса и сожигался троянский флот и где тяжелый александрийский стих сменялся веселыми песнями колонистов, не театральных, а действительных, поселенных Кокошкиным близ Бедрина.
Отказавшись от театра, он пустился в спекуляцию и сделался фабрикантом – в то время это было в моде, – и картофельная мука, патока, глиняная посуда, новые печи, сальные свечи – все было перепродаваемо новым фабрикантом, и кажется, не без выгод для других.
Кокошкин был два раза женат: в первый раз на дочери сенатора, И. П. Архаровой, и во второй раз на актрисе; от последнего брака он имел детей. За два года до своей смерти он был разбит параличом и влачил жизнь страдальческую. Он умер в Москве в сентябре 1838 года.
Про Кокошкина ходило множество анекдотов; говорили, что он никогда не читал Шекспира потому, что был отчаянный классик. По рассказам молодых дебютантов и актеров, он учил их сам с голоса, как учат птиц, и потому некоторые из них играли немножко нараспев, подражая голосу учителя. Кокошкин очень любил чтение вслух и декламацию.
Про него Ал. Ив. Писарев говорил, что он любил литературу как средство громко читать. Голос у него был звучный, интонация обдуманная; особенностью его голоса была необыкновенная гибкость. Когда он играл на сцене, то были слышны даже его тихие тоны.
Он требовал от актеров, чтобы они попадали в октаву, или, правильнее, в тон. Но игре Кокошкина очень вредила какая-то необыкновенная торжественность на сцене. Внешность Кокошкина была оригинальная: он был очень небольшого роста, в рыжем парике, с большой головой и нарумяненными щеками. Носил он длинные чулки в башмаках с пряжками и атласную culotte courte[137] черного, а иногда розового цвета. Он казался олицетворением важности, пафоса и самодовольствия. И. И. Дмитриев, когда был министром юстиции, предложил ему место московского губернского прокурора, но предварительно захотел посоветоваться о нем с его тестем, Ив. Петр. Архаровым. «Ох, мой отец, – сказал тот, – велика твоя милость, да малый-то к театру больно привязан!» Дмитриев не посмотрел на это, думая, что театр не помешает делу, и сделал его прокурором. Однако последствия оправдали заключение тестя. Кокошкин не показал стойкости на этом важном месте и недолго занимал его. Назначая его на место прокурора, Дмитриев говорил, что переводчик, передавший верно и хорошо характер Альцеста, должен быть сам человек добросовестный и правдивый.
У Кокошкина была привычка всем говорить: «Мой милый!» Об этом упоминает Аксаков в своих воспоминаниях. Однажды Кокошкин спорил с Писаревым, кто лучше – Расин или Шиллер? Писарев спросил его: «Да читали ли вы Шиллера? Вы прочтите». – «Не читал, милый, – отвечал Кокошкин, – и читать не хочу! Я уж знаю, что Расин лучше!» Потом, взглянувши умилительно на Писарева, прибавил: «Эх, милый, Александр Иваныч! Когда я тебя в чем-нибудь обманывал? Поверь же ты мне на слово, что Расин лучше!» Этот анекдот был всем известен.
В начале нынешнего столетия Москва насчитывала более двадцати домашних театров, где играли крепостные люди и сами господа, любители. Из таких театров, как мы выше упоминали, первыми были: два театра графа Шереметева, в Кускове и Останкине, графа Орлова – под Донским, Бутурлина и Мамонова – в Лефортове, на Разгуляе – у Мусина-Пушкина, в Петровском – у Разумовского, у Голицына, у Пашкова – на Моховой, в Люблине, Перове, Рождествене, Архангельском; в апраксинском Ольгове, помимо этого загородного, был еще театр на Знаменке, у графа.
Последний театр в то время был лучший в Москве, с ложами в три яруса; на нем играли все знаменитости, посещавшие Москву; здесь давалась итальянская опера, на любительских же спектаклях тут игрывали лучшие тогдашние любители: Кокошкин, Яковлев, Гедеонов. В женском персонале появлялась и сама хозяйка дома. Последняя, по словам Благово, никогда не знала своей роли и, подойдя к суфлеру, спрашивала его: «Comment?»[138] П. Арапов говорит, что в его время залы княгини З. А. Волконской исключительно оглашались итальянскою музыкою, а театры С. С. Апраксина и Ф. Ф. Кокошкина предпочтительно принадлежали трагедии и высокой комедии.
Пьесы на барских любительских театрах преимущественно исполнялись на французском языке, несмотря на то что эту моду к иноземному языку осмеяли наши лучшие тогдашние драматурги –
