угрызения совести, вдобавок усиливаемые ее новым появлением; к тому же появление Хари сопровождается странными и непонятными обстоятельствами. Феноменалистика очередных ее появлений была для меня экземплификацией концепции, которую можно выводить чуть ли не от Канта. Ведь это Ding an sich, Непостижимое, Вещь в Себе, Другая Сторона, на которую никогда нельзя перебраться. При том, однако, что в моей прозе все это было проявлено и соркестрировано совсем иначе… Но должен предупредить, что всего фильма я не видел, а только двадцать минут из второй серии, зато хорошо знаю сценарий, поскольку у русских обычай делать экземпляр для автора. И совершенно ужасным было то, что Тарковский ввел в фильм родителей Кельвина и даже какую-то его тетю. Но прежде всего маму. А мама – это же мать, а мать – это Россия, Родина, Земля. Это меня совсем рассердило, и мы стали как два коня, тянущие воз в противоположные стороны <…> В моей книге необычайно важной была сфера размышлений, а также когнитивных и эпистемологических проблем, которая крепко увязывалась с соляристической литературой и самой сущностью соляристики, но в фильме, к сожалению, все эти качества были основательно выхолощены. Судьбы людей на станции, которых в фильме мы видим лишь фрагментарно при очередных наездах камеры, – это вовсе никакой не экзистенциальный анекдот, а великий вопрос, касающийся позиции человека в космосе и т. д. У меня Кельвин решает остаться на планете без малейшей надежды, а Тарковский нарисовал сентиментальную картину, в которой появляется какой-то остров, а на нем домик. Когда я слышу о домике и острове, то из кожи вон лезу на стену от раздражения. В общем, эмоциональный соус, в который Тарковский поместил моих героев, не говоря уже о том, что он полностью ампутировал написанный мною сциентистский пейзаж и ввел кучу странностей, – все это для меня совершенно невыносимо…»[752]

Короче говоря, сценарий вывел Лема из себя. В чем-то писатель был несправедлив: Горенштейн (кстати, тоже писатель) не просто так придумал родню Кельвину – это был способ заставить зрителей сопереживать ему. Фильм ведь не может передать мыслей героя, вот и приходится делать экспозицию, чтобы персонаж стал понятным. Но нельзя не признать, что кое в чем Тарковский действительно расходился с Лемом. Его интервью журналу «Политика» в апреле 1971 года показывает, что режиссер не вполне понял роман и уж точно совсем не понял Лема: «На меня огромное впечатление в „Солярисе“ произвела связь научного прогресса с моральной подготовкой человека к новому этапу развития. Лем считает, что каждый новый этап познания приводит к своеобразному скачку в области морали. Переводит его на высший уровень морали»[753]. Однако Лем не только не верил в это, а наоборот, всячески доказывал, что человек не меняется. Такую позицию Лема подчеркнул и журналист «Вспулчесности» Антоний Хойнацкий, который опубликовал в сентябре 1971 года обширный текст о творчестве писателя. По мнению Хойнацкого, человек у Лема вообще лишен внутренних противоречий и сводится к физиологическим описаниям, поэтому изменить его можно лишь с помощью хирургии или каких-то химических средств, но никак не внешними обстоятельствами. И хоть в своей статье 1952 года Лем провозгласил, как и подобает марксисту, что бытие определяет сознание, описание этого бытия у него неизменно сводится к техническим реквизитам[754]. А сам Лем в августе 1972 года опубликовал в «Нурте» статью, где доказывал, что развитие техники (культуры – у Лема) вообще портит человека[755]. То есть Тарковский противоречил Лему в самой что ни на есть принципиальной вещи, причем несознательно, будучи уверен, что поляк разделяет его взгляд.

Поездкой в СССР Лем, судя по всему, остался решительно не доволен – быть может, его уже воротило от Советского Союза как такового (не случайно же он больше ни разу не поехал туда). «Он потрясен экономическим упадком, уродством и безнадегой тамошней жизни», – записал в дневнике Щепаньский[756]. Зато в ноябре 1969 года Лем вырвался в Западный Берлин на неделю польской культуры и там уже отвел душу в письмах Мрожеку, которые писал чуть ли не ежедневно. «Я не мог тебе сообщить, что с 25. XI по 5. XII буду в Западном Берлине, потому что почту просматривают, а значит, и паспорт мой, и выезд могли пойти ко всем чертям, но из-за того, что не уведомил тебя об этом (в силу известного контекста), чувствую себя сейчас последней скотиной <…> Ситуация у нас ужасная! и такая гнилая, как никогда в пятидесятые годы, когда господствовал Святой, хоть и Чудовищный Порядок. Теперь же наблюдаются только Гниение, Смрад, Явное Лицемерие и Балаган плюс повальное растление общества. То, за что Берут когда-то давал золотые часы, должности и ордена, сегодня делается за пару грошей. У литературы роль уже даже не фрейлины, а самой дешевой шлюхи. Я был три недели в Москве – там почти то же самое <…>»[757]. На следующий день Лем продолжил: «Мое присутствие в Западном Берлине является довольно случайным результатом польско-немецкого флирта. Пригласили потому, что надо было пригласить какого-нибудь еще не до конца политически расстрелянного типа из Польши. Хотя все это было в высшей степени иррационально, немаловажным для принятия мною решения поехать сюда была возможность написать тебе. Но это тоже иррационально, поскольку я могу, конечно, писать „все“, но мало что, если вообще что-то, могу сказать. Я был 3 нед. в Москве. Там немного иначе, чем у нас, но лишь другой подвид кала»[758]. Еще через день: «Пребывание на родине и внутренне не испоганенное бытие сегодня для нас вещи несовместимые. Только здесь я ощущаю, в какой степени я Там являюсь вещью, и мысль о том, что мой сын унаследует от меня ошейник, поражает. Томек – это обычный гениальный ребенок, и я покупаю ему машинки, космонавтов и прочие подштанники, которых у нас нет <…> Если говорить вообще, то жить в Стране становится для меня все труднее, и временами это похоже на поедание все возрастающего количества гадких вещей, вкус которых при этом еще следует хвалить. Любой поиск хотя бы одного не до конца засранного места в системе похож на отчаянные попытки атеиста пробиться к Господу Богу. Нет ни места такого, ни надежды. Поэтому мое личное движение в пространстве мысли является, в сущности, бегством»[759]. Наконец, 30 ноября: «Я живу на родине словно сведенный судорогой, как бы с задержкой дыхания под водой. Но как долго это может продолжаться? А когда уже не можешь участвовать во всем этом вранье (я не говорю „не