колоссальное потрясение общества, которое опрокинуло все, что казалось наиболее прочным… являются, — приходил к выводу в 1919 г. Дж. Кейнс, — гораздо более следствием роста населения, нежели деятельности Ленина или заблуждений Николая…»[1563].

Национализация земли и огромные потери населения во время мировой и гражданской войн, лишь отсрочили разрешение проблемы. «Я полагаю, что бедность России до войны вызывалась в значительной мере чрезмерным увеличением населения, чем какой-либо другой причиной. Война и Революция вызвали уменьшение населения. Но теперь…, — предупреждал в 1925 г., в своем выступлении на Пленуме ВСНХ СССР, Кейнс, — опять наблюдается значительное превышение рождаемости над смертностью. Для экономического будущего России — это большая опасность. Одним из важнейших вопросов государственной политики является соответствие между приростом населения и развитием производительных сил страны»[1564].

Численность населения действительно быстро восстанавливалась: с 1923 по 1939 гг. СССР имел самые высокие темпы естественного прироста населения среди всех Великих держав мира: с 1923 по 1929 гг. — 2 % в год, а с 1923 по 1939 гг. — 1,37 %, что было почти в 2 раза выше, чем у Германии — 0,77 %, в 4-ре, чем у Англии — 0,37 %; у Франции — 0,1 %[1565]. К 1939 г. население СССР, по численности, было сопоставимо с населением всей Западной Европы. Один его прирост был сопоставим с населением всей Франции (Гр. 15).

Гр. 15. Естественный прирост населения 1919–1939 гг.(СССР 1923–1939 гг., в границах до 1939 г.), млн. чел.[1566]

На Россию давит «растущая масса людей, оккупировавшая седьмую часть земной поверхности…, — отмечал уже в 1922 г. Кейнс, — Россия нестабильна снизу из-за разбухания населения…»[1567]. Избыточность аграрного населения только по 4 районам СССР, Л. Лубны — Герцык в 1923 г. определял в 7–10 млн. чел. По данным Госплана УССР численность избыточного населения одной Украины в 1925 г. составляла 6–7 млн. чел[1568]. Н. Ограновский исчислял размер аграрного перенаселения СССР в 19,9 млн. чел. По подсчетам А. Чаянова, общее количество «лишних рук» в России уже в 1924 г. достигло предвоенного уровня в 20–30 млн. человек[1569].

«В деревне, — подтверждал в 1925 г. председатель правительства А. Рыков, — наблюдается… аграрное перенаселение, наличие большого количества свободных от производительного применения рабочих рук… Это избыточное население деревни будет давить на город, увеличивая резервную промышленную армию, с другой стороны, порождать нищету в деревне»[1570]. «При прочих равных условиях, — отмечал в 1926 г. видный экономист-аграрник Л. Литошенко, — ни одна культурная нация Европы не вынесла бы той степени перенаселенности, с которой десятилетиями мирился русский народ»[1571].

«Многие катастрофы прошлого, отбросившие развитие человечества на столетия назад, произошли, — подтверждал Кейнс, — по причине внезапного исчезновения (как по естественным причинам, так по вине человека) временно благоприятных условий, обеспечивших рост населения более того уровня, который мог бы быть обеспечен по окончании благоприятного периода»[1572]. Благоприятный период для русских крестьян закончился с разделом последних запасов пахотных Земель[1573].

«Пауперизация, возникающая вследствие роста сельского населения при неизменной площади имеющейся земли, при отсутствии альтернативных источников дохода в городе и селе и/или новых производственных вложений, ведет к замкнутому кругу бедности и порождает экономический спад…, — пояснял видный исследователь деревни Т. Шанин, — Прибавочный продукт при этом почти полностью выкачивается из сельскохозяйственного производственного цикла»[1574].

Деревня пыталась разрешить проблему перенаселения — «лишних рук», своими традиционными способами, и прежде всего, путем деградации производительных сил, а именно: повышением трудоемкости работ за счет снижения их эффективности. Отмечая этот факт, Чаянов указывал, что для русских крестьян была важна не выработка (заработок), а занятость всех членов семьи. Так производство овса на одной десятине в 1924 г. в Волоколамском уезде занимает 22 рабочих дня и дает 46 рублей дохода. Лен требует — 83 дня, дает доход 91 рубль. Тем не менее, крестьяне заменяют овес льном, что позволяет занять всех работников, хотя эффективность труда при этом снижается в два раза[1575].

Другим путем, стала «кустарно-промысловая кооперация, — которая отмечал в 1925 г. Рыков, — имеет огромное значение в смысле поглощения избыточных рабочих рук деревенского населения…, — указывал Рыков, — вопрос о том, как изжить бедность в деревне, где найти работу для безлошадных, связан в значительной своей части с развитием мелкой кустарной промышленности и промыслов»[1576]. Оборотной стороной подобного перераспределения ресурсов из города в деревню, становилось, как назвал этот процесс В. Гриневецкий, «рассасывание города в деревню»[1577].

Крестьянство, пояснял А. Вайнштейн, становилось все более независимыми от города: «многочисленные сообщения и данные говорят о… натурализации крестьянского хозяйства: о домашнем производстве пеньковых, льняных и шерстяных тканей, обуви, мыла; о развитии кустарной переработки кожи, хлопка и т. д… Сельскохозяйственное сырье все в большем количестве оседает внутри самого сельского хозяйства. Одновременно появляется масса мелких кустарных предприятий»[1578]. Степень экономической независимости крестьянина была настолько велика, подтверждает историк В. Ильиных, что он мог длительное время задерживать продажу хлеба или вообще от нее отказаться[1579].

Но главное, «рассасывание городов, — указывал Гриневецкий, — приводит к неизбежному относительному сокращению покупательной способности городского рынка»[1580]. А душевое потребления городов в России и до 1913 г. «было не высоко — от 70 до 80 руб. в год, но все же в 5–6 раз выше, чем для сельского населения, в душевое потребление которого включались еще и средства производства»[1581]. Перераспределение ресурсов из города в деревню, «рассасывание городов» вело к процессу, прямо противоположному тому, который происходил на Западе, а именно — к деиндустриализации страны.

Последней и главной мерой борьбы с аграрным перенаселением стал передел земли, который привел к быстрому увеличению количества крестьянских дворов и соответственно сокращению их размеров. Проблема, с которой столкнулось советское правительство в 1928/1930 гг., была не нова[1582]. Ее суть заключалась в хроническом и все более обостряющемся малоземелье: в результате, например, средняя площадь укрепленной, в рамках столыпинских реформы, на одно хозяйство в личную собственность земли по Европейской России к концу 1913 г. составила всего 7 десятин[1583]. Национализация помещичьей и отрубной, с последующим ее переделом в 1917–1922 гг., нисколько не ослабили этой проблемы, а продолжающийся рост населения лишь усугубил ее.

Наглядное представление о состоянии российского аграрного сектора давало его сравнение с германским, по структуре хозяйств, средним площадям и доле обрабатываемой земли. Как видно из таблицы (Таб. 12) практически все российские крестьянские хозяйства, даже относившиеся к кулакам, по обрабатываемой площади, едва достигали размеров мелких хозяйств Германии.

Таб. 12. Структура аграрного хозяйства, по площади обрабатываемой земли[1584]