и мужчины, и женщины, яростно взмахивая серпами и косами. Они трудились с суровыми лицами, так что трудно было понять, что им тяжело, жарко, что они устали или хотят чего-либо. Фильбер работал наравне с остальными, его лицо было таким же каменным и только изредка в глазах пробегал нехороший смешок, появлявшийся при взгляде на Анну, казавшуюся такой странной на фоне остальных. Она неумело скрывала, что ей трудно или больно, то и дело вытирала мокрое от пота лицо, останавливалась, чтобы перевести дыхание, и опускала голову, почувствовав осуждающие взгляды — ей тут же становилось стыдно за проявление чувств, словно в этом было что-то аморальное. Во время коротких перерывов она возвращалась в дом, где в это время хозяйничали дети, и вновь принималась за лечение больной. В отсутствие Анны Селена даже не пыталась соблюдать постельный режим: убиралась, переставляла вещи, готовила, играла с детьми, пару раз даже выходила в сад, но после того, как Анна поймала её за этим, ограничила свою деятельность домом. Женщина всё пыталась выполнять обязанности хозяйки дома и матери, не понимая, зачем ей бездействовать, а убеждения Анны в том, что иначе болезнь только ускорится, не имели успеха. Она пользовалась лекарствами, когда вспоминала о них, бунтовала в душе каждый раз, как видела выстроенные в ряд пузырьки, но всё равно возвращалась в постель и с виноватым видом выслушивала нравоучения от Аннабелль, но влияние слов девушки длилось исключительно до следующего маленького бунта Селены.

У девушки начинали опускаться руки. К концу подходила первая неделя её пребывания в Шамони и ничего, совершенно ничего не менялось: солнце светило так же жарко, пшеница сухо шуршала, сверкая, как золотое море, Селене не становилось лучше. Девушка успокаивала себя, напоминая, что в случае запущенной болезни нечего и надеяться на такое скорое выздоровление, и всё же эти мысли не успокаивали её. В справочнике Морганьи она нашла описание болезни своей пациентки, прочитала, сверяя симптомы, и, дойдя до последней строки, захлопнула книгу, отставила её подальше, как будто та была в чём-то виновата. «Заболевание неизлечимо».

«Конечно, неизлечимо!» — с нервным смехом подумала Анна. Конечно, Морганьи ведь в самом начале писал, что работал исключительно на вскрытиях, так откуда ему знать, что именно это заболевание стало причиной смерти? Анна бросила взгляд на потёртую обложку, точно ожидая, что ответ сам собой проступит на ней, а затем с горькой усмешкой опустила глаза. Она просто обнадёживала себя и от осознания этого на душе становилось тяжело и как-то мерзко. Но что делать — она не знала. Она чувствовала доверие Селены, то, что вся семья надеялась только на неё и боялась представить их лица, когда она разведёт руками и скажет, что ничем не может помочь. Конечно, она ещё извинится, но что толку? Вооружившись надеждой, она изо всех сил старалась оспорить вердикт Морганьи.

Беспорядочно роившиеся в голове мысли не давали покоя ни днём, ни ночью. Казалось, Анна только и делала, что думала. Она всё пыталась создать лекарство для Селены и чем безвыходнее оказывалась ситуация, тем яростнее девушка сопротивлялась унынию и думала, думала, думала. А ещё она вспоминала об оставшемся в сердце лесов человеке, ожидающем её возвращения. Воспоминания о замке тут же накрывали девушку разрушительной волной и Анна беззвучно просила у Клода прощения, умоляя его дождаться её. Необъяснимое дурное предчувствие не оставляло Анну ни на секунду, возрастая, как боязнь грозы при виде огромной тучи, плывущей по горизонту. Порой размышлений становилось так много, что пропадал всякий сон. Тогда Анна тихо покидала дом и выходила в поле, где и днём, и ночью работали жители Шамони. Сухая погода заставляла их трудиться круглые сутки и золотые волны иссякали на глазах, оставались только позолоченные солнцем проплешины, но и те должны были вскоре исчезнуть. Анна достаточно обвыклась и если находила в себе силы, примыкала к остальным. Работать ночью было легче, чем днём: не было убийственной жары и солнце не впивалось в глаза своими лучами, пока что светила луна и не было нужно никаких фонарей или факелов. Поля и лес, вгрызавшийся в небо чёрными зубьями верхушек, безмолвно стояли, залитые серебристым светом. Ветра не было и команды, отдаваемые бодрым голосом, повисали в неподвижном воздухе и глухо падали в землю. Так проходила ночь, неторопливым бархатным шагом, едва касаясь людей своими тёмными крыльями.

Вскоре почувствовалась долгожданная усталость, ещё чуть-чуть — и Анна начала бы засыпать на ходу. Она подняла голову, чтобы посмотреть, сколько ещё работы осталось, как вдруг заметила в тени лесов свет. Сперва ей показалось, что это её разбушевавшаяся фантазия шлёт ей привет в виде огней замка, не спавшего по ночам, но, присмотревшись, девушка увидела, что огни движутся, разгораясь всё ярче, и нарастающий гул разносился по полям. Через несколько секунд его слышали все. Словно заворожённые, люди стояли и ждали, что будет дальше.

Пятнадцать всадников с факелами в руках выехали из леса. В этот момент дурман спал с глаз деревенских жителей, они крепко сжали ножи и серпы и побежали как можно скорее обратно, к домам. Некоторые, точно обезумев от одновременных страха и храбрости, бросались наперерез коням, хватали их за уздцы и тянули изо всех сил, пока лошади, хрипя, не сбрасывали всадников, а потом и эти доблестные защитники бежали в родные дома, где запирали все окна и двери, прятали семьи в погребах и ждали. Анна то и дело останавливалась и оглядывалась на чужаков и бегущих от них людей. Все были одинаково напуганы и удивлены, всадники, видя, что им не рады, останавливались и помогали упавшим товарищам подняться с земли.

Постепенно паника улеглась: все двери и ставни были закрыты, а на подступах к деревне образовался маленький лагерь. Обе стороны выжидали, о нападении не могло быть и речи и всё же мысль о том, что оно всё-таки будет, кочевала из уст в уста и напряжение не спадало ни на секунду. Только с наступлением рассвета, когда солнце залило светом пятнадцать спавших на голой земле человек, жители Шамони успокоились.

22.

Напряжённая ночь подошла к концу и сменилась безмолвном утром. Всё вокруг