Существуют генетические расстройства, вызываемые определенными генетическими мутациями с сильным воздействием. Яркий пример – хорея Гентингтона (та, которой болел Вуди Гатри): если у вас имеется соответствующая аллель, у вас разовьется хорея. В случае таких болезней, как муковисцидоз, вызываемых рецессивными генами, болезнь разовьется, если у вас будут две копии аллеля с отклонением. Однако большинство распространенных генетических заболеваний возникают совершенно иначе. Их вызывают не единичные конкретные генетические вариации с сильным воздействием, а тысячи вариаций, распределенных по всему геному, каждая из которых воздействует совсем незначительно. Так обстоят дела не только с шизофренией, аутизмом и биполярным расстройством, но и с диабетом второго типа, повышенным давлением, ишемической болезнью сердца, мигренями и ожирением.

Невозможность отыскать конкретные аллели, вызывающие генетические заболевания, называется проблемой «отсутствующей наследуемости»[912],[913],[914]. В действительности наследуемость присутствует, сильное воздействие генов подтверждается надежными исследованиями. Отсутствует возможность выявить конкретные аллели, отвечающие за наследуемость. Если вариативность в вероятности развития шизофрении обусловлена главным образом генами, почему же так трудно идентифицировать конкретных «виновников» среди аллелей?

Одно из возможных объяснений – вариации, отвечающие за развитие заболевания, так редки, что их не удается обнаружить, даже когда они обладают сильным воздействием. Да, некоторые очень редкие вариации числа копий того или иного гена действительно повышают риск развития тяжелых психических расстройств в пять раз или выше. Но даже они не могут сами по себе выступать бесспорным маркером болезни. В случае аутизма на редкие мутации приходится лишь 5 % наследуемой изменчивости[915]. Кроме того, распространенное заболевание с большим количеством случаев вряд ли будет объясняться редкими мутациями. По итогам одного исследования, в котором рассматривались как распространенные вариации генов, так и редкие вариации числа копий генов, влияющих на развитие шизофрении, было установлено, что на каждую из идентифицированных вариаций приходится почти одинаковая доля общей вариативности риска – 0,04 %, то есть 4 идентифицированных вариации из 10 000[916]. Капля в море. И все-таки любопытно, что все они обладают хоть и ничтожным, но равным по силе воздействием.

Несмотря на все препятствия и трудности, поиск генетических причин психических расстройств продвигается быстро. Сейчас мы надеемся, что удастся отыскать комбинации генов с сильным воздействием, позволяющим идентифицировать те нейронные контуры в мозге, которые и связаны с теми или иными расстройствами. Возможно, это произойдет еще до выхода моей книги – и прекрасно! Однако возникает ощущение, что мы опять не найдем того, что ищем. Ведущий специалист в этой области исследований Кеннет Кендлер говорит: «Самые пессимистичные прогнозы, что мы обнаружим лишь хаос, вряд ли оправдаются. Но и на обнаружение четко выраженного последовательного пути к болезни тоже вряд ли стоит рассчитывать… вопреки всем нашим чаяниям, индивидуальные вариации генов с сильным воздействием явно играют самую незначительную роль в этиологии тяжелых душевных расстройств»[917]. Собственно, если вдуматься, ничего удивительного: естественный отбор склонен избавляться от аллелей, вызывающих страшные болезни.

Загадка отсутствующей наследуемости понемногу разрешается. Как показывают новые исследования, хотя влияние отдельных аллелей слишком ничтожно, в большинстве случаев эффект можно объяснить сложнейшим взаимодействием множества аллелей[918]. Тем не менее ни одна из комбинаций конкретных аллелей (хоть трех, хоть десяти) не может выступать однозначным маркером заболевания. На риск развития болезни влияют вариации тысяч генов с ничтожным эффектом, взаимодействующие между собой и с условиями среды. Согласно результатам одного недавнего проекта, число генетических вариаций каждой хромосомы, повышающих риск развития шизофрении, пропорционально размеру хромосомы[919]. Они хаотично распределены по всему геному, как бусины по двадцати трем нитям, и чем длиннее нить, тем больше на ней попадается таких бусин. Еще одно важное открытие заключается в том, что основная масса аллелей, влияющих на вероятность развития шизофрении, влияет и на вероятность развития биполярного расстройства[920].

Когда выяснилось, что риск шизофрении и аутизма возрастает пропорционально возрасту отца (но не матери) ребенка, стало понятно, что в развитии болезни, скорее всего, виновны некие мутации, поскольку жизненный запас яйцеклеток формируется у женщины еще при появлении на свет, а сперма у мужчины вырабатывается на протяжении всей жизни, за счет постоянного деления клеток, и этот процесс не застрахован от ошибок[921],[922]. Но, как показывают новые исследования, риск зависит не от того возраста, в котором отец зачал данного ребенка, а от возраста зачатия его первенца[923],[924]. У мужчин, поздно обзаводящихся семьей, имеются какие-то отличия, повышающие риск развития шизофрении у ребенка. Как бы то ни было, 75 % новых мутаций эмбрион получает от отца, и на них приходится от 10 до 20 % случаев шизофрении у детей возрастных отцов.

Лавина новых фактов обнажает слабые места сложившихся представлений. Согласно механистической модели, мозг состоит из отдельных контуров с конкретными функциями, а значит, существуют конкретные болезни, которые можно определить по конкретной идентифицируемой патологии мозга, имеющей конкретные генетические причины. Эта модель предполагает, что нормальный мозг конструируется нормальным геномом, а отклонения в мозге обусловлены отклонениями в генах. Но многие аллели, влияющие на риск болезни, сами по себе нормальны, и многие из них влияют не на одно расстройство, а на несколько. Эволюционный взгляд требует посмотреть глубже, осознать органическую сложность и искать причины расстройств не только в механизмах, но и в издержках и компромиссах, порождающих заведомую предрасположенность.

Вместо того чтобы искать неполадки и причины болезни у отдельных людей, можно задаться вопросом, почему предрасположенность в принципе существует у всех представителей нашего вида. Многие американские читатели этой книги наверняка помнят характерный бостонский акцент и взрывы гомерического хохота ведущих замечательной радиопередачи Car Talk – братьев-автомехаников Клика и Кляка, которые по словесному описанию проблемы диагностировали, что случилось с автомобилем.

Звонившие подкидывали загадки одна другой мудренее. Вот Салли из Далласа, у которой «моррис» не желает заводиться после поездки по жаре. Сперва Клик и Кляк ставят диагноз – воздушная пробка. Потом они описывают механизм возникновения проблемы: топливный насос перегоняет только жидкость, поэтому, когда бензин в нагревшемся топливопроводе превращается в пар, машина перестает заводиться до тех пор, пока бензин не остынет. Затем Клик и Кляк объясняют с инженерных позиций, в чем заключается конструктивный недостаток данной модели автомобилей, из-за которого именно они часто страдают таким недугом: у «моррисов» этого года выпуска топливопровод проходит рядом с выпускным коллектором, собирающим горячие выхлопные газы, что и способствует образованию воздушных пробок. И напоследок автомеханики рассказывают, почему воздушные пробки в принципе могут возникать у любой машины с карбюраторным двигателем. Когда-то давно, еще подростком, я услышал, как наш сосед – инженер-автомеханик рассказывал о борьбе с потенциальными воздушными пробками.