преобразился: он подстриг свои длинные вьющиеся волосы. «Роберт подстригся так коротко, — говорил Хемпельман, — что я едва узнал его».

В действительности режим ограничения взаимного доступа начал разваливаться еще до увольнения Кондона. Да, Оппенгеймер не пошел на обострение по этому вопросу, однако жесткие меры и без этого постепенно превращались в фикцию. По ходу работ ученые с «белыми пропусками» все больше нуждались в свободном обсуждении идей и задач. Даже Эдвард Теллер понимал, что ограничение взаимного доступа к информации ставит палки в колеса эффективности. В марте 1943 года он сообщил Оппенгеймеру, что направил ему официальное письмо по вопросу «моей застарелой тревоги насчет чрезмерной секретности». Теллер намекнул: «Я не хочу задеть ваше самолюбие, но хочу дать вам возможность использовать мое заявление в любой ситуации, когда вы посчитаете удобным». Гровс тоже вскоре понял, с чем столкнулся. Как бы он ни старался, ученые, даже старшие и наиболее ответственные, его не слушались. Однажды, когда Эрнест Лоуренс приехал в Лос-Аламос, чтобы выступить с лекцией перед небольшой группой ученых, Гровс отозвал физика в сторону и тщательно проинструктировал о том, что можно, а чего нельзя говорить собравшимся. Через несколько минут, к ужасу Гровса, Лоуренс, выступая у доски, сказал: «Генерал, конечно, не хотел, чтобы я об этом говорил, но…» Официально ничего не менялось, однако на практике ограничения на общение между учеными соблюдались все меньше.

Гровс нередко объяснял крах режима ограничения взаимного доступа влиянием, оказанным Кондоном на Оппенгеймера. «Он [Кондон] нанес колоссальный вред Лос-Аламосу на начальном этапе работ, — свидетельствовал Гровс в 1954 году. — Я так и не смог разобраться, кто был больше виновен в сломе режима неразглашения сведений между учеными, доктор Оппенгеймер или доктор Кондон». Одно дело, сетовал генерал, когда свободно общаются друг с другом двадцать-тридцать ведущих ученых, но, когда меры безопасности начинают игнорировать сотни людей, они превращаются в фарс.

В конце концов Гровс был вынужден признать, что в Лос-Аламосе правила науки взяли верх над военным режимом секретности. «Хотя я контролировал положение в целом, — свидетельствовал он, — я не мог добиться своего по многим вопросам. Поэтому, говоря, что доктор Оппенгеймер не всегда уважал четкое соблюдение режима секретности, я считаю справедливым утверждение, что он вел себя не хуже многих других ведущих научных сотрудников».

В мае 1943 года Оппенгеймер провел заседание, на котором было решено каждый вторник устраивать большой вечерний коллоквиум. Он убедил Теллера взять на себя организацию этих собраний. Когда Гровс выразил «озабоченность» по поводу слишком широкой повестки дня, Оппи твердо ответил, что «полностью предан» этой идее. Он сделал лишь одну уступку — ограничил присутствие одними учеными. Роберт категорически настаивал и на обмене информацией с коллегами, работающими на других объектах Манхэттенского проекта. Например, в июне он настоял на приезде в Лос-Аламос работавшего в чикагском метлабе Ферми. Оппенгеймер заявил Гровсу, что ввиду «величайшей важности» визита он слагает с себя всю ответственность за его возможный срыв. Гровс уступил.

В конце лета 1943 года Оппенгеймер объяснил свои взгляды на безопасность офицеру, отвечавшему за секретность Манхэттенского проекта, следующим образом: «Мой взгляд на всю эту мороку, разумеется, состоит в том, что [основная] информация, которой мы оперируем, вероятно, известна правительствам всех стран, озаботившихся ее поиском. А информация о том, чем мы конкретно занимаемся, возможно, никому не принесет пользы, потому что она чертовски сложна». Опасность, убеждал он, заключается не в том, что техническая информация о бомбе может просочиться в чужую страну. Подлинной тайной является «накал наших усилий» и степень «связанных с ними международных инвестиций». Если бы другие страны заметили, какие ресурсы Америка бросила на создание бомбы, они попытались бы скопировать проект у себя. Но даже такие сведения, как считал Оппенгеймер, «не повлияли бы на Россию», хотя могли оказать «большой эффект на Германию — в этом я убежден… не меньше всех остальных».

В то время как внимание Оппенгеймера отвлекали своими требованиями офицеры службы безопасности, его юные протеже со своей стороны жаловались на неуклюжее армейское руководство проектом и потерю драгоценного времени. К началу работы лаборатории в Лос-Аламосе в марте 1943 года с момента открытия деления ядра атома урана прошло уже четыре года, и большинство физиков, занятых в проекте, предполагали, что их немецкие конкуренты опережают их по меньшей мере на пару лет. Ученых, отчаянно сознающих безотлагательность проекта, бесили армейские правила соблюдения секретности и все, что вызывало заминки. Летом Фил Моррисон написал «дорогому Опье» письмо из метлаба, сообщая, что «порыв, характерный для работы в прошлую зиму, почти улетучился. Отношения между нашими людьми и поставщиками невероятно скверные… результат неприемлем и несовместим с быстрым прогрессом». Десяток младших научных сотрудников чикагской лаборатории потеряли терпение и написали коллективное письмо президенту Рузвельту, указывая на то, что, по их «трезвому суждению, проект запаздывает. Армейское руководство действует по шаблону…» Требовалось ускорение. А военные не советуются с «теми немногими учеными, кто имеет компетенцию в новой сфере. Такое поведение ставит жизнь нашей страны под угрозу».

Через три недели, 21 августа 1943 года, Ханс Бете и Эдвард Теллер написали Оппенгеймеру о своем собственном недовольстве ходом проекта. «Недавние сообщения прессы и секретной службы говорят о приметах того, что у немцев в промежутке с ноября по январь, возможно, появится новое мощное оружие». Новым оружием, предупреждали они, вероятно, являются «трубные сплавы» — такое кодовое название атомной бомбе присвоили в Великобритании. «Возможные последствия, если сведения подтвердятся, можно легко себе вообразить». За этим следовала жалоба на частные компании, отвечающие за производство оружейного урана и тормозящие ход проекта. Предлагаемое решение: «выделить достаточные средства на дополнительную программу напрямую тем ученым, кто имеет наибольший опыт решения задачи на ее разных этапах».

Оппенгеймер поделился своими собственными сомнениями. Его тоже беспокоило отставание от немцев, он работал все интенсивнее и призвал своих людей следовать его примеру.

Должность директора по науке давала Оппенгеймеру практически безраздельную власть в стенах Лос-Аламоса. Хотя он якобы делил полномочия с начальником военного гарнизона, подчинялся только генералу Гровсу. Первый начальник гарнизона, подполковник Джон М. Хармон, часто вступал в ссоры с учеными и в апреле 1943 года был смещен с должности, прослужив на ней всего четыре месяца. Его сменщик, подполковник Уитни Эшбридж, смекнул, что главная задача — сократить трения до минимума и не злить ученых. По иронии судьбы Эшбридж был выпускником школы-ранчо для мальчиков Лос-Аламос, он прослужил на своем посту до осени 1944 года, когда переутомление и тяжелая работа вызвали у него легкий сердечный приступ. Его сменил полковник