Первая весна обернулась для большинства новых жителей поселка кошмаром. Снег растаял, землю покрывала жидкая грязь, которая моментально налипала на обувь. В иные дни даже колеса машин застревали в грязи, как в зыбучих песках. К апрелю число ученых достигло тридцати. Большинство новоприбывших размещались в фанерных бараках с железной крышей. Оппенгеймеру удалось добиться от армейских инженеров небольшой уступки в угоду эстетике — расположение бараков было привязано к естественному рельефу местности.

Увидев новое место, Ханс Бете пришел в уныние. «Я был шокирован, — признался он. — Шокирован оторванностью от внешнего мира, шокирован убогостью зданий… все постоянно боялись пожара, способного зараз погубить весь проект». И все же Бете был вынужден признать, что окружающий ландшафт отличался «абсолютной красотой. <…> Горы за спиной, пустыня впереди, горы позади пустыни. Был конец апреля, в горах еще лежал снег — чудесный вид. Но мы, конечно, были очень далеки от всех и всего на свете. Мало-помалу мы смирились».

Захватывающая дух красота природы отчасти сглаживала вынужденную убогость поселка. «Мы могли смотреть, что происходило за пределами стальной проволоки, — писала Бернис Броде, супруга физика Роберта Броде, — и наблюдать cмену времен года — осенью тополя покрывались золотом на темном фоне вечнозеленых деревьев, зимой наносили сугробы метели, весной распускались бледно-зеленые листочки, а летом в соснах шелестел сухой пустынный ветер. Только гений мог придумать основать поселок на вершине плоского холма, пусть даже многие толковые люди разумно доказывали, что Лос-Аламос не подходящее место для поселка ученых». Когда Оппенгеймер расхваливал красоту плоскогорья во время кампании по набору сотрудников в Чикагском университете, закоренелый горожанин Лео Силард воскликнул: «В таком месте ни один человек не сможет собраться с мыслями. Любой, кто туда поедет, тронется умом».

Всем пришлось менять заведенные привычки. В Беркли Оппенгеймер отказывался читать лекции раньше одиннадцати утра, чтобы иметь возможность общаться с друзьями до поздней ночи. В Лос-Аламосе в «техническую зону» приходилось являться к 7.30. Техзону, которую все попросту называли «зоной Т», окружал забор из проволочной сетки высотой 2,9 метра с двумя рядами колючей проволоки наверху. Военная полиция проверяла на входе пропуска-бирки разного цвета. Белые выдавались физикам и другим ученым, имевшим право свободного передвижения внутри «зоны Т». Случалось, что Оппенгеймер по рассеянности забывал о торчащих повсюду часовых. Как-то раз он въехал через главные ворота Лос-Аламоса и проскочил в зону, даже не притормозив. Встревоженный охранник выкрикнул предупреждение и сделал выстрел по колесам. Оппенгеймер остановился, вернулся задним ходом и, бормоча извинения, выехал за пределы зоны. Озабоченный безопасностью Оппенгеймера, Гровс в июле 1943 года письменно попросил ученого не ездить на автомобиле дальше нескольких миль и заодно уж «воздержаться от полетов на самолете».

Как и все остальные, Оппенгеймер работал шесть дней в неделю с одним выходным по воскресеньям. Даже в рабочие дни он носил свой привычный для этих мест гардероб — джинсы или брюки цвета хаки и синюю рабочую рубаху без галстука. Коллеги подражали его примеру. «В рабочее время я не видела ни одной пары начищенных до блеска туфель», — писала Бернис Броде. Когда Оппи шел утром в «зону Т», коллеги пристраивались следом и молча прислушивались к его тихому бормотанию о планах на день. «Как наседка с цыплятами», — подметил один из обитателей Лос-Аламоса. «“Поркпай”, трубка и странный взгляд создавали ему характерную ауру, — вспоминала двадцатитрехлетняя телефонистка женской вспомогательной службы. — Ему никогда не приходилось пускать пыль в глаза или повышать голос. <…> Он имел право потребовать, чтобы его соединили без очереди, но никогда им не пользовался. Другой на его месте был бы настойчивее».

Подчеркнуто неформальное обращение расположило к Оппенгеймеру многих тех, кто в противном случае чувствовал бы себя в его присутствии неуютно. Эд Доти, молодой техник в составе особого инженерного отряда сухопутных войск, после войны писал родителям, как «доктор Оппенгеймер несколько раз звонил по тому или иному поводу… и всякий раз, когда я отвечал в трубку “Доти”, говорил: “А я Оппи”». Манера поведения Оппенгеймера резко контрастировала с генералом Гровсом, требовавшим «соблюдения субординации и уважения». Оппи соблюдение субординации и уважение доставались естественным путем.

С самого начала Оппенгеймер и Гровс договорились, что зарплата каждого сотрудника останется такой же, как на прежнем месте работы. Это вызывало большие расхождения: сравнительно молодой еще человек, призванный из частного сектора, подчас получал намного больше, чем пожилой профессор университета с гарантированной должностью. Чтобы смягчить неравенство, Оппенгеймер издал распоряжение взымать квартплату пропорционально заработной плате. Когда молодой физик Гарольд Агню потребовал от Оппенгеймера объяснить, почему иной сантехник получает в три раза больше выпускника колледжа, Оппи ответил, что сантехники понятия не имеют о важности лаборатории для исхода войны, в то время как ученым она известна, и что это оправдывает разницу в доходах. По крайней мере, ученые работали в Лос-Аламосе не ради денег. Оппенгеймер проработал в лаборатории полгода, прежде чем секретарша напомнила ему, что он не оприходовал ни одного чека с заработной платой.

Все сотрудники работали допоздна. Лаборатория не запиралась круглые сутки, и Оппенгеймер поощрял работу по личному графику. Он не разрешил вводить табельные часы, а гудок начали использовать только с октября 1944 года, когда один из экспертов-рационализаторов пожаловался генералу Гровсу на отсутствие четкого распорядка. «Работа была жутко напряженной», — вспоминал Бете. Руководитель теоретического отдела считал, что в научном смысле его работа была «не такой уж сложной, как многое из того, что я делал в другие времена». Однако жесткие сроки вызывали невероятный стресс. «Мне казалось, и это ощущение приходило даже во сне, — говорил Бете, — будто я толкаю в гору тяжело груженную тачку». Ученым, привыкшим к миру ограниченных ресурсов и почти полного отсутствия сроков, теперь приходилось привыкать к миру неограниченных ресурсов и очень плотных графиков.

Бете работал в штаб-квартире Оппенгеймера, находящейся в «корпусе Т» (от слова «теоретический») — неказистой двухэтажной постройке зеленого цвета, быстро снискавшей славу духовного центра поселка. Рядом сидел Дик Фейнман — настолько же общительный, насколько Бете был задумчивым. «У меня на глазах, — вспоминал Бете, — Фейнман материализовался из Принстона. Я никогда о нем прежде не слышал, зато о нем слышал Оппенгеймер. Фейнман вел себя очень оживленно, правда, оскорблять меня начал только через два месяца». Тридцатисемилетний Бете любил собеседников, готовых вступить с ним в спор, а двадцатипятилетний Фейнман любил поспорить. Когда они сталкивались лбами, любой человек в здании мог