Могильди, судьба была такой же, как у безухого старика, повязанного по-бабьи платком. И так, с обрезанными носами и обрубленными ушами возвратились господарские ратники к себе домой, приговаривая в сердцах: «Смена господарей — радость дураков».

Поражение в Сухой долине повергло воеводу Лупу в глубокое уныние. Войско таяло на глазах. Необходимо было срочно пополнить его. Он велел, чтобы все мужчины сели на коней и пришли воевать, обещая при этом жалованье. И таким путем удалось ему, в конце концов, собрать несколько тысяч конников и пеших. Но вступать в бой с таким войском Василе Лупу все же не рискнул. Господарь призвал Тому Кантакузино и приказал ему:

— Завтра отправишься с господарыней и сыном нашим, со всем господарским добром в крепость Сучаву. Возьмешь с собой провианта всякого и зерна, чтобы хватило на год. В охрану даю тебе два стяга дэрэбанов и три пушки. Счастливого пути и поимей заботу о доме нашем, поелику в руки твоей чести отдаю все, что у меня самое дорогое на свете.

— Живота своего не пощажу! — поклонился боярин Тома.

На следующий день воевода прощался с госпожой и сыном:

— Побудьте в Сучаве без страха, потому как немного пройдет времени, и я приеду за вами.

Карета государыни двинулась в путь, а вслед за ней в Сучаву отправились колымаги с придворными боярынями и слугами, а также вереница возов, груженных имуществом и продовольствием.

Воевода выстроил войска и вскоре после отъезда государыни направился в Тыргул-Фрумос, где находилось войско Штефана Георге. На подходах к городу налетели на него конники Яноша Бораша. Они стремительно перешли вброд небольшую речку и врезались в войско Василе Лупу. Рубя саблями налево и направо, конники сразу же разогнали молдаван. Стоя на вершине горы Мэгура, воевода с болью смотрел, как бежит его войско, преследуемое венграми.

— Поедем, твоя милость, — сказал боярин Хынку. — Не было с нами милости господней.

Воевода сел в седло и под охраной казаков и немногих бояр въехал в лес и переправился по мосту через Прут. Солдаты Бораша с берега стреляли из мушкетов, однако атаковать казаков не решились. Испуганный пулей, задевшей ухо, конь гетмана Георге встал на дыбы, вместе с всадником прыгнул в воду и поплыл к таму берегу, где находились венгры. Как ни пытался гетман вернуть его, животное все плыло и плыло.

— Прыгай с седла! — кричали с моста бояре. — Прыгай скорее!

Гетман хотел вынуть ноги из стремян, но было уже поздно. Несколько ратников вошли в воду и схватили коня под уздцы.

Воевода с сжавшимся сердцем глядел, как венгры свалили его брата с седла.

— Легче было бы видеть его мертвым! — вздохнул Лупу, и все тронулись дальше.

Под вечер в лесной глухомани увидали старый, почерневший от дождей и времени скит. Они постучались.

— Входите! — ответил кроткий голос. — Дверь обители господней открыта для всех.

Ночь легла беспросветная, слепая. Монах — высокий, худощавый — молча зажег сальную свечу и поставил ее на стол в глиняный подсвечник. Потом принес горшок фасоли и черствый хлеб.

— Ешьте и не обессудьте, — сказал он, — другой пищи у меня нет.

— Благодарствуем! — сказали бояре. — Нам бы только отдохнуть.

— Вот постелю в горнице сена... — ответил монах.

Бояре не прикоснулись к пище. Но полковник Хлук с сотниками уселись за стол и разом проглотили все, что принес хозяин скита. — Потом пошли в горницу и растянулись на полу, подложив под головы свои меховые шапки. Все легли, где и как удалось и сразу уснули и только воевода продолжал сидеть на скамеечке во дворе, вновь и вновь переживая горечь поражения.

— Господи, за что так жестоко караешь меня?! — вырвался из груди стон.

— Ты произнес имя господне, государь!.. — раздался голос монаха. — Тяжкий груз на сердце твоем, коль скоро ты вспомнил господа бога.

— Почем тебе известно, кто я? — попытался воевода в скупом свете звезд разглядеть лицо говорящего.

— Долгое время был тебе слугой и рядом с тобою пребывал...

— Кто ты?

— Тогда меня звали Асени...

— Это ты, Костанди?..

— Я, твоя милость!

Воевода охватил голову руками.

— Эх, спафарий, спафарий! Прислушайся я тогда к твоему совету, не пришлось бы сегодня быть мне беглецом в этих лесах. Но я не думал, что змея-логофет мог так вероломно продать меня врагам.

— Все преходяще на этом свете, твоя милость... Возложи надежды на всемогущество всевышнего! Только он может исцелить раны души нашей.

— Озлоблен я, спафарий! Даже молиться не могу! Супруга с сыном нашим в Сучаве пребывают, а в стране хозяйничают чужеземцы. Куда идти мне? Где найти утешение страданиям моим?

— У тебя в Стамбуле родня, твоя милость. Отправляйся туда. Княжна Пэуна с ее ангельской добротой утешит тебя.

— Нет ее более в Стамбуле, дочери моей. Я расторгнул ее супружество с Грилло. Год целый искала тебя княжна по всем обителям, но не нашла. Горькие слезы лила, считая тебя мертвым. В конце концов, я выдал ее за Конецпольского. Она пребывает в замке под Краковом, а путь мне в ту страну перерезан. Поеду к княжне Руксанде.

— Великое смятение внес ты в душу мою, твоя милость. Все, что покрылось прахом забвения, вновь растревожилось. Пойду, помолюсь.

— Помолись и о моей беспросветной жизни, спафарий!

— Помолюсь, твоя милость, непременно помолюсь!

Утром пожелал господарь попрощаться с монахом, но дверь церкви была заперта. Он уехал, так и не повидавшись с ним, а к вечеру переправился через Днестр вброд и двинулся к Рашковской крепости.

А в лесной церквушке, после проведенной в молитвах ночи, поднялся с пола монах и обратил свой взор к лику богородицы, дабы возблагодарить за то, что очистила душу его от искушения. Но вдруг застыл, не в силах оторвать взгляда от прокопченного дымом лампады образа. Сверху, с потемневшей иконы, смотрели на него заплаканные глаза княжны Пэуны.

И тогда монах сбросил с себя рясу, взял суму и посох и покинул скит. За ним остались распахнутые двери, словно руки, раскрытые в напрасном и немом зове.

35