— Тяжко стране, когда у нее разом два господаря, но еще тяжелее двум господарям княжить на одной земле.

— Э-хе-хе, милые! — ввязался в разговор какой-то старик с обвязанной платком головой. — Хуже всего будет нам. Ежели драться будут господари меж собой, друг друга таскать за волосы, то их это дело. А мы-то, люди добрые, какого черта меж собой бьемся? Вот, возьмем к примеру, меня... Попал я в молодости в водоворот вражды между воеводой Томшей и боярами. Позвал меня в войско жупын Барбой, поскольку на его вотчине жил. Было нас несколько парней из одного села. Дает нам боярин сабли, топоры, вилы, короче, разное вооружение, и говорит: «Сражайтесь стойко, чтоб выдворить из страны того Авизуху!» Авизуха, как мы потом узнали, был самолично воевода Томша. Идем, значит, в бой. А Томша, не будь дураком, призывает в войско служивых за плату. Я и говорю ребятам: «Давайте к нему, потому как воевода деньги платит!» И ночью все мы перебежали в войско господаря. На рассвете начинается битва, на нас налетают боярские люди. А мы почти всех знаем, но лезем на них с саблями, будто и не едали из одной миски. Режем друг друга, не дай бог, хлещем, ругаемся последними словами, как вдруг увязают наши лошади в болоте и хватают нас боярские люди и гонят, словно овец.

Все слушали, разинув рот, рассказ старика.

— Великого страха натерпелись мы тогда. Боярин Барбой требовал, чтобы нам отрубили головы. Счастье наше, что оказался там какой-то турок, который сказал: «Зачем их казнить? В чем вина этой черни?» И вот эти слова спасли нас от смерти. И приказал тогда боярин, чтобы нам отрезали кому уши, а кому и носы. С тех пор я и хожу повязанный, как баба, потому как не на чем держаться кушме, все на глаза сваливается. Вот так-то, любезные мои! Господа дерутся, а мы остаемся без носа и ушей! Всю жизнь надо мной все издевались. И в чем я таком провинился?!

Посмеялись люди над злоключениями деда, но закравшуюся в души тревогу прогнать не смогли. Довели страну. Что запоет им тот новый господарь? До уборки пшеницы еще далеко, а мука уже на дне мешка.

Тревожно было и ростовшику Нанию. Новое княжение казалось ему ненадежным. Но, оказывается, времени увидеть, как поведет себя новый господарь, ему уже не оставалось.

Наний запер двери на засовы, открыл сундук и при свете сальной свечи принялся, как обычно, пересчитывать свои кошельки. Он гладил их, как мать свое дитя, не ведая, что видит и пересчитывает их в последний раз. Затем запер сундук на все замки, спрятав ключи в нагрудный карман, и улегся на нем. Обычно сон Нания был чутким. Просыпался от любого шороха. На этот же раз заснул, словно провалился. Только когда его сбросили с сундука, тогда он и проснулся. Хотел закричать, но крик замер у него в глотке. Во рту торчал кляп, не дававший дышать, а руки и ноги стягивала крепкая веревка. Он бился и мычал, глядя, как разбойники достают из его сундука кошелек за кошельком. Смуглые воровские руки брали их и кидали в мешок. Те же безжалостные руки запихнули и самого Нания в мешок. Его тащили сперва по ухабам, дважды перебрасывали через заборы и, наконец, он услыхал разные голоса и цыганскую речь...

— Вытряхните-ка этого поганца!

Яни вывалили на землю лицом вниз. Кто-то схватил его за плечи и перевернул. В свете костра, что полыхал рядом, он увидел наклонившееся над ним, отливающее медью лицо человека с вытекшим глазом.

— Это он, двуличная гадина! Я узнал его по кривым ногам, потому что другого, более уродливого и мерзкого не было во всем нашем таборе. А ты, барин, узнаешь меня?

Наний глядел на него с ужасом.

— Это я — Мандря! Тот самый, что подобрал тебя на дороге, когда ты подыхал с голоду. Думал — больше не свидимся? Но вот как повернулось колесо судьбы! Тогда ты украл золотой самородок, но то, что было наше, теперь вернулось к нам с лихвой, а те, кого тогда насмерть забили батогами, вернуться уже не могут. Погубили их сборщики податей. Кто нам поверил, что золото попало в твои проклятые лапы? Забили до смерти и Пэтрашку, и Пындилэ, и Ионицу... Ты еще их помнишь?

Яни оставался недвижимым и безмолвным.

— И меня они били. От одного удара арапником вытек глаз. Пропал бы и я тогда, если бы не моя цыганка.

Старый Мандря поворошил палкой жар. Голос у него был тихий и спокойный, будто все, что произошло, лишь привиделось, а не было пережито. Цыгане кольцом стояли вокруг костра и молчали.

— Как только мы вырвались из лап наших мучителей, тут же перешли горы. Мамочка родна, как мы подыхали с голоду в ту зиму! Все наши цыганята померли. Только те, что постарше, чудом выжили, потому что ко всему были привычными. И ты это знаешь, коль из одного горшка с нам ел. А за то, что мы тебя спасли от голодной смерти и взяли в наш табор, ты отплатил нам согласно своему нраву.

Мандря умолк. Луна закатилась за темневший вдали лес. Трещали сверчки в полынной траве, в лесной чаще жутко хохотал филин. Время от времени ржали лошади, втягивая чуткими ноздрями ночной воздух.

Цыган, с копной спутанных волос, повернулся к Мандре.

— Что делать будем с этой падалью?

— По нашему закону полагается бить его кнутами.

— Так и сделаем!

Наний замычал.

— Хочет, гнида, что-то сказать. Вытащите у него кляп.

— Не убивайте меня! — с трудом переводя дыхание, вымолвил он. — Помилосердствуйте!..

— Зачем убивать? — проговорил Мандря. — Ты подохнешь сам. Засуньте ему тряпку в пасть и привяжите к дереву!

Цыгане бросились на ростовщика, содрали с него одежду и привязали к кривой акации, одиноко росшей средь степи. Мандря взял к руки арапник, поплевал на ладони и дважды полоснул Нания по жирной спине, оставляя на ней кровавые полосы. Затем арапник стал переходить из рук в руки, и каждый наносил удар по превратившейся в кровавое месиво спине, пока, наконец, ноги ростовщика не подкосились и голова не упала на