Шрифт:
Закладка:
К третьей странице история начала проясняться – Лукиус Моол, немало поюлив, признавался, что в его семье хоть и уважают новые порядки, однако выказывают уважение и старым традициям. То, что называлось ныне праздником Святого Аспеля, некогда было днем Урожая, который весьма почитали лесные духи, красноречиво именуемые в записях со слов крестьянина Темными Господами. Лукиус Моол каждый год к празднику собирал корзину всяческих сластей, до которых, как говаривали, духи были весьма лакомы в былые времена, украшал ее колосьями, и отправлялся по старой тропке, упрашивая Темных Господ не гневаться за то, что нынче люди их позабыли и более не устраивают праздничных шествий в их честь.
Становилось понятным, отчего Лукиус так долго ходил вокруг да около, то славя князя, то отчитываясь, сколько хворосту пожертвовал на праздничные костры. Конечно же, он понимал, что священнослужители могут обвинить его в ереси, к чему прибавится гнев Лиги – в вопросах чествования духов и священники, и маги проявляли редкое единодушие. Тут я одобрительно хмыкнула, вспомнив, как сама увешивала стены своего дома в Эсворде портретами князя Йорика, да советовала Мелихаро вязать побольше красно-зеленых ковриков – то, как известно, были цвета правящего княжеского дома. Господин Моол начал казаться мне вполне рассудительным человеком.
Много лет старательный Лукиус относил корзину к болотам, считая, что Темные Господа – ежели им будет угодно когда-нибудь вернуться – могут принять во внимание его многолетнюю почтительную преданность и проявить милость. Чувствовалось, что крестьянин довольно неплохо представлял себе повадки духов, хоть и не обозначал это прямо, и был уверен в том, что возвращение Господ окажется весьма неприятным событием, так что одна корзина пряников в год казалась вполне разумным вкладом в будущее. Однако, в год, отмеченный длительной засухой, с господином Моолом произошло то, чего он всегда опасался в душе, ступая на заброшенную тропу: стоило ему только углубиться в лес, как дорога начала чудесным образом расширяться, затем под ногами он почувствовал каменную кладку, скрытую под опавшей листвой, и вскоре, к своему ужасу, он увидал перед собой каменные ворота весьма изящного вида.
Бедный Лукиус бесхитростно признавался, что страшно испугался, завидев храм, о котором он разве что слышал от своего батюшки, и поначалу решил, что случилось худшее – вернулись старые добрые времена, когда лесные короли имели куда больший вес, чем человеческие князья. "Аж сердце заболело у меня, когда представилось мне, что вновь начнут Господа охотиться, колдовать да забавляться на свой лад! – читала я, горестно и понимающе вздыхая. – И так немало в лесу всяческой нечисти, что кусается пребольно, ежели не успеешь ее дрыном вовремя огреть, да вредительствует на огородах бессовестно. Только и знаешь, что отраву покупать да капканы! Но разве ж на лесного короля капкан поставишь или травленого зерна ему подбросишь? Он в деревню и не придумает пойти – сами будем к нему на поклон ходить, да просить, чтоб не погнушался нашим медом, репой да капустой! А подати и без того нынче велики, чтоб кормить еще и духов с их сродственниками!".
С этими невеселыми и вполне разумными мыслями Лукиус мужественно подошел к храму и принялся осматриваться, чтобы понять, где же оставить корзину с гостинцами, которая с каждой минутой казалась ему все более скромным и неподобающим даром – храм Темных Господ выглядел куда более величественно, чем храм человеческий. Но чем дольше Лукиус бродил по каменным ступеням, тем более уверялся в том, что это сооружение давно уж заброшено, хоть и не понесло такого урона, как обычно случается со строениями в нашем мире. "Бабы и мужики из серого камню повсюду, – описывал увиденное Лукиус, – однако ни руки, ни головы у них не отбиты, и даже то, что на погляд легко отламывается – не отломано. Однакож в том пруду, что во дворе устроен с превеликим искусством, воды давно уж не было, и только лягухи квакают в луже от дождя. Везде уж лопух растет да прочий сорняк, и двери, видать, никто не открывал уж много годов кряду".
Я внимательно читала, пытаясь в подробностях вообразить, как выглядел тот храм: крестьянин скрупулезно описывал все лестницы, по которым поднимался, и двери, в которые проходил. По всему выходило, что он действительно обошел все уголки двора и сада, прежде чем попытался войти в храм – но так никого и не повстречал на свое счастье. Двери с трудом отворились, Лукиус сунул нос внутрь и убедился, что внутри довольно светло. Непрерывно кланяясь, он вошел в главный зал, где под крышей чирикали воробьи и ворковали голуби. Там он поставил корзину на какое-то каменное возвышение, и собирался уж было идти восвояси, но вспомнил, как отец рассказывал ему, что...
На этом месте записи обрывались. Я чертыхнулась, и, ни на что особо не надеясь, покопалась среди бумаг. Конечно же, страницы с окончанием истории нигде не было. Можно было предположить, что Лукиус благополучно вернулся домой, раз уж вскоре после этого его рассказ оказался записанным и сохраненным в библиотеке Академии, но это было не главным. Пролистав бумаги, касающиеся второго крестьянина, забредшего к храму, я убедилась – окончание истории отсутствует и там. Кому-то не хотелось, чтобы читатель узнал кое-что о внутреннем убранстве храма – или же о том, что в нем хранилось. Возможно, то было сделано еще до того, как с бумаг сняли копии, однако я была почти уверена: недостающие листы припрятал Искен, не слишком заботясь о том, что это вызовет у меня подозрения.
И в самом деле – что я могла поделать? Если уж Искен решил о чем-то умолчать, у меня не достало бы сил заставить его говорить. Единственное, что мне оставалось – заявить, что я сбегу, если аспирант не будет со мной честен, но это был никуда не годный блеф.
"Ладно же, – подумала я, отложив в стороны бумаги. – Сначала нужно посмотреть, до каких пределов простирается
