― У тебя нет совсем никого? ― тихо спрашивает Вальин. Подбородок Эльтудинна вздергивается упрямо, гордо.

― У меня есть я.

Может, это звучит мальчишески в новом, таком огромном и злом мире, но дышит силой. Вальин уже знает, что не сможет так. За спиной еще живой корольНезабудка, рядом Арнст, и графы, и бароны, которых он без особого разбору допускает ко двору, чтобы приглядеться…

― А у меня никого, ― тихо говорит он, потому что не может лгать.

Ни-ко-го. Но он помнил, как тогда сжали его руку.

Всполохи памяти становились все ярче, но за них было не уцепиться, их глушил шум. Море. Кажется, шумело море. И снова кто-то кричал:

– Мой король!

Семь. Ему восемнадцать. Они гуляют с Арнстом по побережью и говорят о ерунде. В штиль Вальин по-прежнему любит эти бухты, а Арнст тоскует по морю всегда. Вальин давно привык к тому, как он красив, привык к собственной блеклости ― и ему самому по душе скитаться плечом к плечу с живым богом Войны. Арнст шутит об одном толстом казначее. Они оба смеются. И в этот момент кто-то хватает Вальина за плащ, заставляя развернуться.

― Тьма всегда будет с тобой.

Арнст тянется к мечу, но Вальин останавливает его. Сафира Эрбиго ведь только улыбается бескровно, и сверкают ее глаза-угли, и колтунами стоят рыжие волосы. Они никогда такими не были. Она вся была другой.

― Остериго! ― вдруг взвизгивает она, приглядевшись и к Арнсту. ― Что ты так смотришь, что? ― Она бросается вперед, раскинув руки. ― Обними!..

Арнст не поднимает оружия, но шарахается, даже вскрикивает и в следующий миг грубо отталкивает ее, так что она падает на песок. Он панически боится сумасшедших, однажды даже предложил жутковатый закон о том, что их нужно топить. Вальин послушно идет за ним, ощущая нервную хватку на локте.

― Мало ли что она сделает… ― Арнста трясет, голову он вжал в плечи.

А вслед летит:

― Да будьте вы прокляты!

Прокляты. Прокляты. Прокляты.

Восемь. Ему двадцать, он просыпается в Жу после долгой хвори. Не знает, сколько прометался в лихорадке и о чем бредил, но голова удивительно легкая ― может, от бархатной тишины, нарушаемой только журчанием ключа. Где он? В отдалении резные перила, над головой ― такие же арки, все в арабесках. А рядом ― мраморный фонтанчик в виде змейки. Там и поет, окутываясь облачком пара, вода.

― Здравствуй, мой враг. ― Эльтудинн сидит рядом и слабо улыбается, кутаясь в кроваво-лиловое, расшитое черной нитью одеяние. ― Я думал, что похороню тебя.

В голосе нет разочарования, только удивительное, теплое облегчение. И Вальин улыбается, прежде чем осторожно взять из протянутой руки кубок.

― Значит, вместо этого ты меня спас?

― И боюсь, так будет всегда.

Всегда. Всегда. Всегда.

Девять. Он потерял счет своим приливам и сражениям. Надо спешить. Он не может ждать ни часа, просто не может и потому не прощается с Ирис, которой ночью наконец дал то, чего она так желала, ― и забрал всю ее боль. Он заходит в комнату, где она спит. Недолго глядит на расцветающую в небольшом горшке красную розу ― побеги дала та самая, подаренная Арнстом на турнире. Приближается к постели и целует жену в теплые, чуть приоткрытые губы.

― Будьте счастливы. Я скоро вернусь, Ирис.

Скоро. Скоро. Скоро.

В темном тумане прямо на морской глади проступил силуэт мужчины с осьминожьими щупальцами вместо ног. Он парил над волнами, а в ладонях держал свечу с дрожащим фиолетовым огоньком. Вальин вздрогнул. Вудэн? Но откуда?..

Земля уходила из-под ног, небо взрывалось вспышками, а кто-то кричал все тише: «Мой король!», «Вальин!». Но Вальин не боялся: глаза Вудэна глядели мягко, а вокруг него в пенистых волнах резвился десяток водных дев. Одна, рыжеволосая, шептала:

― Дело не в уме, Вальин… дело в боли. Той, которую знают лишь правящие и, может быть, родители неблагодарных детей. Как хорошо, что она ― не твоя.

Не его.

Вальин смотрел на пляшущий огонек в когтистых руках и верил в свое обещание. Во все обещания, которые дал и получил.

А потом Король Кошмаров задул свечу.

* * *

На фресках Идо запечатлел весь Его путь ― от златокудрого красавца, ласково взиравшего на людской род, до юноши мрачного и изувеченного, с провалами выколотых глаз и новой пылающей глазницей над переносицей. Этот второй Дараккар Безобразный в одной руке держал весы, а в другой ― сноп молний, и под ногами его молнии настигали нечестивых. Вот одна пронзает судью, казнившего невинного. Другая находит воина-перебежчика. Гибнет от третьей работорговец. Множество судеб, множество кар, а на противоположной стене, там, где Дараккар прекрасен и безмятежен, ― те, кому он покровительствует: справедливые правители, зоркие присяжные, мужественные стражи. Идо был горд каждым рисунком, и резьбой колонн, и потолком, казавшимся глубоким небом, ― его писала Иллидика. А особенно он гордился фреской, что украшала стену против входа и открывалась взгляду первой. «Изуродование» ― в кровавых, черных и серебряных тонах. Как блестели металл и кровь на пиках стражи, как темнели тени толпы и зданий, и какими светлыми были распростертое тело и сходящая с небес Праматерь, видимая лишь с некоторых точек обзора. Она скорбно тянулась к сыну. Она хотела забрать его, и в лике ее читались два чувства, которые Идо долго, мучительно, не раз переделывая, запечатлевал. Гневное страдание за одного и смиренное понимание: другие просто глупы, она пощадит их, такова ее доля.

– Ее руки, Идо… Шея, плечи, живое движение… она необыкновенна.

Мастер шепнул это так благоговейно и нежно, что холод пробежал по спине. Он переступил с одного места на другое, в противоположный угол, и посмотрел на Праматерь оттуда. Луч света дрожал на ее тонком молодом лице и отражался на его ― узком, серовато-бледном, изрезанном морщинами. Элеорд закусил губы и глубоко вздохнул.

– Если бы родители, скорбящие о своих детях, всегда были прекрасны… и всегда могли помочь, забрать из плохого места, излечить.

Казалось, он готов смотреть на нее вечно. А думал, похоже, о своей семье.

– Вам… тебе… нравится только она? ― Голос Идо дрогнул, эта печальная замкнутость тронула, но и встревожила его. ― Посмотри, здесь еще многое…