Шрифт:
Закладка:
Гиблое место
Восемь человек, две машины, три палатки.
Угас последний луч заходящего солнца. От сумеречного света остался лишь слабый серо-голубой отблеск. Холодный, пронизывающий до костей ветер поднялся над печальной пустошью. Ночь назревает медленно, но деревья позади нас уже почти неразличимы.
Все заняты установкой палаток и подготовкой очага, и некому любоваться сумеречной дымкой в пустыне. На этот раз мы взяли с собой мать с младенцем, из-за чего слишком долго провозились перед выездом.
Манолин уселся в сторонке медитировать. Парень он крупный и высокий; его желтовато-коричневая борода свисает на грудь. Одет он всегда в одно и то же: старую белую рубаху и шорты до колен; ноги его босы, голову покрывает маленькая шапочка, похожая на еврейскую кипу, взгляд подобен пылающему огню. Скрестив ноги и упершись в землю руками, он сидит, наполовину приподнявшись над землей, словно индийский отшельник, и молчит.
Мигель одет в клетчатую рубашку и чистые, застиранные до белых пятен джинсы. Он в меру высок, с большими глазами, широкими бровями, тонким носом и чувственным ртом. Его красивые, изящные руки возятся с дорогущим фотоаппаратом.
Во внешности Мигеля не найти ни одного изъяна, как ни старайся. Он – само совершенство; можно подумать, что этот красавец сошел с рекламы цветной пленки «Кодак». У него нет ни малейшего шанса слиться с окружающим пейзажем.
Мигель отличный товарищ, общительный, веселый, приветливый. Человек он покладистый и разговорчивый, его приятно слушать, с ним невозможно поссориться… но все же чего-то в нем не хватает.
Джерри, по обыкновению, держится в тени. Сын рыбака с Канарских островов, этот молодой и крепкий парень прост и незатейлив, как кусок толстого картона. Он робок настолько, что ни разу не заговорил со мной напрямую. На работе его знают как человека честного и молчаливого. И надо же ему было жениться на Тане, похожей на испуганного олененка. В прошлом она работала в парикмахерской, где делала дамам химическую завивку, а после замужества с большой неохотой переехала с мужем в пустыню. С другими мужчинами она почти не общается. Сейчас эти двое уединились в своей новенькой палатке, откуда время от времени доносится попискивание их младенца Изабеллы.
Хосе одет в зеленые шорты и рубашку цвета хаки, на ногах – высокие баскетбольные кроссовки, на голове – зимняя шерстяная кепка. Согнувшись, он собирает хворост – ни дать ни взять подневольный крестьянин-горемыка из старинного русского романа. Хосе совсем утратил испанские черты и скорее похож на выходца из Восточной Европы. Он всегда хлопочет больше других, и ему это нравится.
Угрюмый Идрис сидит на высоком камне и курит. Глазки у него маленькие, взгляд живой. Обтянутое кожей лицо приобрело в вечерних сумерках желтый металлический оттенок; по нему, как всегда, блуждает вялая насмешка. На работе он плохо ладит с европейцами, да и своих соплеменников не особенно жалует, зато с Хосе они не разлей вода. Ветер треплет полы его длинного до пят синего балахона. Если приглядеться к нему, можно подумать, что он не сахрави, а выходец из Тибета, непостижимое дитя Гималайских гор.
В полдень, когда мы выезжали, на мне был купальный костюм; теперь я набросила сверху пальто Хосе и натянула белые носки из козьей шерсти, достающие мне до колен. Косы мои давно расплелись; в руке я держу миску, в которой неторопливо взбиваю яйца.
Таня не выходит из палатки: все в пустыне ее пугает, она боится даже Идриса. Мать ее уехала на Канарские острова, Джерри собрался с нами в поход, оставаться дома в одиночестве она боялась, потому и поехала с нами, в расстроенных чувствах и с трехмесячным младенцем на руках; даже смотреть на нее жалко. Жизнь в пустыне явно не для нее.
Хосе развел огонь. Я бросила миску с яйцами и побежала в сторону расположенной поодаль рощицы.
– Куда ты? – окликнул меня обычно неразговорчивый Идрис.
– За сосновыми ветками! – не оборачиваясь, крикнула я.
– Не ходи в чащу! – донес до меня ветер его голос.
– Не волнуйся! – снова крикнула я на бегу.
Вбежав в лес, я резко обернулась. Фигурки вдали были крошечные, словно шахматы, расставленные на песке. Странное дело: там, у палаток, казалось, что деревья шумят на ветру совсем близко.
В густом лесу глаза не сразу привыкли к темноте. Я разглядела кучу веток, но не сосновых, а казуариновых, и пошла дальше в глубокую темную чащу. В полоске тусклого света передо мной предстало нечто, чего я никак не ожидала увидеть.
Это был каменный домик, белый, с полукруглой крышей, без окон и без дверей. Какую зловещую тайну хранит его темное чрево? Что за свирепое чудовище дышит там внутри?
Ветер прошелестел в деревьях и снова подул на меня. Вокруг сгустились тени, восторжествовали силы тьмы.
Я с усилием сглотнула и попятилась назад, не сводя с домика глаз. Уже почти выйдя из чащи, я ухватилась за ветку дерева и принялась ее рубить. Обрубив до половины, с силой потянула ее, затем обернулась, чтобы еще раз взглянуть на таинственное строение, и оно показалось мне знакомым, словно я бывала здесь во сне. Я застыла на мгновение, и вновь мне почудилось, будто кто-то тихо дышит в лесу. По телу побежали мурашки, и я, волоча за собой ветку, побежала прочь из чащи, чувствуя чье-то холодное дыхание за спиной. Пробежав несколько десятков метров, я увидела, как костер, над которым колдовал Хосе, вдруг заполыхал вдали, словно соревнуясь с только что угасшим закатом.
– Говорила же, не надо подливать бензину! – пробормотала я, запыхавшись. Когда я подбежала к костру, пламя его уже взмывало чуть не до самых небес.
– Попозже, когда огонь утихнет, подкинем сосновых веток.
– Это казуариновая ветка, не сосновая. – Я все никак не могла отдышаться.
– Всего одна ветка?
– Там страшно! Если ты такой смелый, сам иди! – воскликнула я.
– Лучше я схожу. Дай мне топор. – Манолин вышел из позы йога и взял из моих рук топор.
– Не ходи туда! – лениво проговорил Идрис.
– Там в чаще маленький домик, очень странный и страшный. Сходи погляди.
Манолин пошел и вскоре вернулся с целой охапкой веток.
– Там и правда что-то неладное, – сказал он.
– Диких колючек вокруг вполне достаточно, можно
