самых ужасных преступлений. Русский народ и его лучшие представители должны на деле доказать, что в среде их нет места подобным преступлениям…». «Общество» и тут осталось совершенно пассивно: воззвания правительства и воззвания революционеров действовали на него одинаково слабо. Террористические покушения повторялись и после покушения Соловьева; объявив наспех пол-России на военном положении (были назначены временные генерал-губернаторы в Петербурге, Харькове и Одессе, с предоставлением им прав главнокомандующих армией в военное время; те же права получили и постоянные ген. — губер-наторы Москвы, Киева и Варшавы), Александр II образовал, под председательством Валуева, Особое совещание, которое попыталось детализировать вопрос об «обществе» и расследовать, какие же, собственно, в последнем имеются «разумные и охранительные силы»? Это валуевское совещание имеет очень большое историческое значение: оно дало лейтмотив всей будущей политике Александра II и Александра III. Оно проектировало, рядом с некоторым облегчением повинностей, лежащих на общественных низах — в особенности на крестьянстве — и некоторыми льготами для общественных групп, опальных только по старой памяти, а к тому времени уже совершенно невинных (раскольники и поляки), ряд репрессивных мер по адресу нового суда и печати. Феодальная реакция поднимала свою голову, — сама еще не зная, что история идет ей навстречу: основной вывод совещания — доказать частному потомственному землевладению ободрительное со стороны правительства внимание»— мог бы стать девизом всей истории 80-х годов. Феодальная камарилья начинала понимать, что, чем дразнить среднее дворянство разными мелкими «шиканами», практичнее будет завербовать его к себе на службу: и экономика, когда-то сталкивавшая эти две группы, крупное и среднее землевладение, лоб со лбом, работала теперь на пользу феодальной камарильи. Террора, конечно, и валуевское совещание не остановило, но назначенный после нового удара террористов (взрыв Зимнего дворца 5 февраля 1880 года) фактически диктатором России Лорис-Меликов, в сущности, пошел дальше по той же дороге. Начальник «Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия» был бы человеком чрезвычайно подходящим для организации буржуазной оппозиции против революционеров, если бы такая буржуазная оппозиция у нас тогда существовала. Можно сказать, что в известном смысле он, со своей точки зрения, вполне разделял иллюзию народовольцев — будто на «общество» можно опереться. Само собою разумеется, что использовать это «общество» он надеялся в целях истребления «крамолы»: народовольцы пытались растолковать это «обществу» с первых же дней «диктатуры сердца». Назначение диктатором Лориса наши газеты, приветствовали, как начало либеральной эры, — писала «Народная воля». — Ждали от него чуть не Земского собора. Оказалось, что ничего этого не будет. «Не толкуйте, пожалуйста, о свободе и конституции, — сказал Лорис Суворину, — я не призван дать ничего подобного, и вы меня ставите только в ложное положение». Теперь политика Лориса определилась, он просто — «просвещенный деспот». Как человек неглупый, он понимает, что бессмысленно губить людей зря, по-потребенски и чертковски[178], что гораздо выгоднее не мешать жить разным раскаявшимся насекомым… Вместе с тем Лорис понимает, что у него не отвалится язык от лишней либеральной фразы. Ну, а затем — человек действительно порядочный, мысль действительно независимая, — трепещи! Просветленный деспот — это лучшая характеристика, какую можно дать Лорис-Меликову. «Деспотом» он был ровно в такой мере, в какой мог им быть старый кавказский генерал: не говоря уже о том, что он первый познакомил «общество» с применением полевого суда к политическим делам (покушавшийся на него Млодецкий был казнен в 24 часа), в дни «диктатуры сердца» вешали за одну найденную террористическую прокламацию. Но этому деспотизму не чужд был оттенок, который можно назвать «милютинским», в память Николая Милютина, — оттенок, выражавшийся в стремлении демократизировать по-своему феодальный режим, сделав его опорой общественные низы. Этот оттенок нашел себе выражение не столько в фантастической «конституции» Лорис-Меликова, сколько в программе сенаторских ревизий, которые он исхлопотал с первых же месяцев своей диктатуры. «Назначение ревизий не может, по моему убеждению, не произвести весьма успокоительного впечатления на общество, как новое доказательство высочайшего Вашего Величества попечения о благе народном», — писал он в докладе Александру II по этому поводу. «Успокоение» и тут было главным, — но его предполагалось поставить прочно и на широком базисе. Ревизующие сенаторы должны были собрать данные и по вопросу об отмене подушной подати, и по вопросу об обязательном выкупе бывшими крепостными крестьянами их наделов, и по вопросу о возможности фабричного законодательства («выяснить, насколько необходимы законы, определяющие возраст рабочих и продолжительность дневной и ночной работы»), и по поводу расширения прав земства и т. д. Для «раскаявшихся» специально была выдвинута приманка в виде облегчения положения административно-ссыльных и пересмотра самого закона об административной ссылке, — но не уничтожения ее вовсе, однако. То, что эту программу, согласно с административной традицией, держали в тайне, только усиливало ее эффект: «общество» присочиняло к ней все, о чем оно мечтало — и досочинялось до «конституции Лорис-Меликова». А конституция вся состояла, как известно, в проекте — пригласить к участию в окончательной разработке материала, собранного сенаторскими ревизиями, выборных от губернских земств, т. е. представителей крупных и средних помещиков, с совещательным голосом, разумеется. Причем участие их в дальнейшем законодательстве отнюдь не предполагалось само собою, — так что знакомый нам валуевский проект 60-х годов был, несомненно, левее. Оттого, может быть, Александр II, отвергший еще раз валуевский проект (он вновь всплывал в конце 70-х годов), и утвердил, хотя не без колебаний, доклад Лорис-Меликова.

На революцию велась, таким образом, правильная осада: террористов надеялись отрезать от всех общественных слоев, где они могли рассчитывать на какое-нибудь сочувствие. Была не забыта при этом и учащаяся молодежь: уволили крайне непопулярного творца «классической» системы гр. Толстого, и назначили на его тесто министром народного просвещения «либерала» Сабурова. А когда «высшая полиция» даст свои плоды — и революционная кучка окажется изолированной, полиция обыкновенная, тем временем организовывавшаяся и натаскивавшаяся, должна была покончить с нею несколькими ударами. К несчастью для «диктатуры сердца», всякая правильная осада требовала много времени. Низшая, чернорабочая, полиция далеко не была вся готова, когда Исполнительный комитет, напрягши последние силы[179], со своей стороны нанес решительный удар. Что поражает в трагедии 1 марта — если позабыть на минуту трагическую сторону этого события и того, что за ним последовало, — это прежде всего полная беспомощность тех, кто должен был охранять особу Александра II. Полиции было отлично известно, что готовится покушение при помощи бомб. Три человека, держа в руках бомбы такого размера, что спрятать их в карман было нельзя, более часу ходили взад и вперед по дороге, по которой должен был проехать император. Некоторые из них — например, Рысаков, — наверное, имели вид очень взволнованный; но вид этих взволнованных