Брюн не мог говорить, поскольку сталь шпаги почти протыкала его тугой стоячий воротник. Неотрывно глядя на Александра, он был недвижим, как статуя, и не решался ни на какой знак, не мог даже качнуть головой. Презрение разлилось по лицу герцога. Выждав секунду, он ответил сам, обнажив белые зубы в жестокой усмешке, похожей на оскал:

- Я подарю вам жизнь, мерзавец, и сдамся сам вместо брата, если…

Он ослабил нажим на горло генерала, и Брюн смог хрипло выговорить:

- Если что?

- Если вы оставите меня с герцогиней до утра. Утром вы получите меня для расправы и сможете натешиться местью. Но сейчас я нужен жене. И я помогу ей, даже если мне придется выпустить из вас кишки!

Потрясенная, я еще заметила, как Брюн чуть шевельнул рукой, видимо, соглашаясь. У меня будто что-то надорвалось внутри от перенапряжения, в голове будто вспыхнули десятки солнц, а потом все вокруг для меня словно погрузилось во тьму. Я больше ничего не помнила. Тяжелый обморок был спасением для моего сознания: происходящее было слишком кошмарным, чтобы нормальный человек мог воспринимать подобное, не теряя рассудка.

5

Слепой туман повис над поместьем. Сиренево-бурая заря разгоралась в полнеба, ширилась, желтела, уступая место слабым, мягким лучам солнца. Накрапывал мелкий дождь. Все было, казалось, как обычно… лишь не постукивали приветливо ветви огромного каштана в окна спальни, и со двора пахло не воздушными молочными булочками, а гарью. День обещал быть туманным, сырым, сумрачным.

Очнувшись, я долго лежала молча, скользя взглядом по знакомым шпалерам, очертаниям мебели, прислушиваясь к потрескиванию огня в камине. Вокруг меня никого не было, но было заметно, что в спальне прибрались. Разбитые стекла были выметены, а выбитая балконная дверь заслонена фанерой и тщательно занавешена, чтобы меньше дуло со двора. Впрочем, почти не дуло… И погода была, кажется, уже такая теплая, что холода вряд ли стоило бояться. Последний день зимы, а уже как апрель.

«Я родила ребенка. Мальчика… И он оказался жив, как ни странно…»

В полной прострации я пошевелила рукой, легкой и прозрачной, как пушинка, коснулась ею опавшего живота, потом лица. Потом снова закрыла глаза, пытаясь осмыслить, что со мной. Во мне были поразительные легкость, ясность сознания и одновременно равнодушие. Я подозревала, что это от большой потери крови… я и сейчас, кажется, лежала в целой луже, и пора было менять простыни. Но мне не хотелось шевелиться, звать кого-то, и я была очень удовлетворена тем, что никого нет рядом. События последних дней до того истощили меня морально, что, казалось, в душе не осталось места ни для каких эмоций - только чувства удовлетворения от покоя, от того, что ничто уже не мучит, ничто не угрожает. Святой Боже, много ли человеку надо? Если тебя не трогают и ничем не обременяют - это порой уже счастье.

Мало-помалу у меня в памяти всплывали события минувшей ночи. Появление Александра и согласие этого проклятого Брюна дать ему время до утра… Надо сказать, этот гнусный синий генерал сдержал слово, данное герцогу, и не появился больше в моих покоях, хотя и выставил у входных дверей стражу. Когда я очнулась ночью, то слышала несколько раз, как часовые за дверью бряцали оружием и переговаривались. Где-то в глубине моего сознания мерцала страшная мысль о том, что они ждут Александра для того, чтобы отвести его на гибель, что я скоро потеряю мужа, и что это он сам вызвался принести себя в жертву ради нас с малышом, но боль от схваток туманила любые проблески рассудка. Превратившись в комок ощущений и эмоций, страстно желая, чтобы физические страдания прекратились, я сосредоточилась только на родовых муках, не в силах задумываться о чьей-либо судьбе.

Когда очередная схватка ночью вывела меня из очередного обморока, я увидела силуэты Александра и повитухи перед камином, услышала, как крестьянка бубнит по-бретонски:

- Роды очень тяжелые, ваше сиятельство. Приходилось мне такое видеть, так я вам скажу: мать может выжить, ребенок - навряд ли… Он идет ножками, прижав их к животу. Даже если выскользнет до половины, голова непременно застрянет, и малыш задохнется, как пить дать. Не знаю я способа помочь.

- Но мы должны помочь, Женевьева, - раздался глухой голос герцога. - Погоди. Дай немного подумать.

- Слышала я, что вы вроде как лекарскому искусству далеко за морем обучались. Правда это?

- Помолчи. Иди к герцогине. Свари ей мяты, чтобы успокоить ее. И скажешь мне, когда начнутся потуги.

Потуги начались, вскоре после того, как повитуха щедро напоила меня мятным отваром. По крайней мере, я почувствовала, что сила родов стала уже непреодолимой, когда от меня абсолютно ничто не зависит. Пот снова струился по моему лицу, простыни мгновенно становились влажными. Волосы у меня на голове сбились в колтун, искусанные губы пересохли и запеклись, глаза светились лихорадочным огнем. Приподнимаясь на локтях и натуживаясь, я с безумной надеждой обращала взор к камину, над которым, склонившись, стоял Александр, усиленно что-то обдумывая. На его лбу вздулись жилы, и вообще он был такой же взмокший, как и я, словно переживал со мной все приступы боли. Он не подходил ко мне, но я и не звала, догадываясь, что он сосредоточенно ищет выход, возможно, вспоминая свой прошлый опыт.

Герцог спас когда-то Жана от дифтерийного удушья. Он разбирается в травах и отлично знает анатомию, я не раз в этом сама убеждалась… Я верила в его силу и мудрость всеми фибрами души. Он придумает что-то! Он поможет! Ведь зачем-то Бог послал его сюда - всего час спустя после того, как я страстно помолилась!

- Потуги идут, ваше сиятельство, - отозвалась впологолоса повитуха. - Пятки показались…

Ах, как бы спасти этого хорошенького незадачливого ребеночка! Не иначе как он перевернулся так от испуга, когда синие стали разорять поместье, а до этого вел себя хорошо!

Она сама уже едва стояла на ногах, глаза у нее покраснели, чепец сбился набок. Герцог сделал ей знак приблизиться, и она, шатаясь, подошла. До меня долетали лишь обрывки их разговора. Голос Александра звучал так повелительно, с такой решимостью и страстью, что одни его звуки, даже без смысла, вселяли в меня надежду и наполняли новыми силами измученное тело. Но он, похоже, уже продумал, что делать и предлагал единственный выход, который казался ему возможным в эту ночь.

- Послушай, Женевьева, и хорошо запомни. Мы сделаем так: уложишь ребенка