Тушинский лагерь богател, а Россия разорялась.

Михайла пришел в лагерь, когда уже со всех концов государства стекались туда жалобы на притеснения приставов и ратных людей, поляков, а иногда и казаков.

«…Да слух до нас дошел, – писал царь Дмитрий в своих грамотах, – что вы, наши прирожонные люди, блюдетесь наших ратных литовских людей и казаков и от них насильства и убийства и грабежи, и вы б, прирожонные наши люди, отнюдь сумнения в сердцах своих никакого не держали, а были б вы надежны на милость божию и пречистой богородицы и чудотворца Николая, и наше царское великое мое к вам жалованье».

Но эти грамоты никого больше не успокаивали, и многие города уже вновь отпадали от Дмитрия Ивановича и отказывались платить ему оброк.

Но Михайла этого еще не знал. Он с огорченьем видел, что Дмитрий Иванович не похож на того мужицкого царя, про которого говорил Болотников, но он все еще надеялся, что это переменится, когда Дмитрий прогонит Шуйского и сядет на московский трон.

VI

Михайла долго сидел на крыльце перед пустынной улицей.

Ожидавшие в сенях царя разошлись, узнав, что приема больше не будет. Охота еще не собиралась. Должно быть, решил Михайла, государь будет раньше обедать.

Вдруг с другой стороны, не от Москвы, а со Смоленска, раздался лошадиный топот, гиканье, крики, и на улицу выскакал большой поезд на богато разубранных лошадях, в раззолоченных возках.

Передние сани остановились у той избы, куда раньше заезжали польские всадники в голубых плащах, и там сразу же началась суета. Забегали слуги между этой избой и домом Дмитрия Ивановича. Поспешно прошел туда же пан Рожинский.

Михайла встал с крыльца и пошел во двор, в Степкину горницу. Ему хотелось посидеть одному и хорошенько сообразить все, что он узнал с тех пор, как пришел сюда. Иван Исаича больше не было, чтоб его расспросить. Надо было своим умом жить.

Но как только он сел на лавку, облокотился на изголовье и пригрелся, – усталость взяла свое. Ночь-то он почти что не спал. И его сморил сон.

Проснулся он, когда уже смеркалось. Комната была полна каких-то незнакомых людей, должно быть, ляхов.

Они громко говорили между собой и раскладывали какие-то вещи, точно собирались устраиваться надолго.

Один подошел к Михайле, потряс его за плечо и что-то заговорил по-своему, все повторяя: «прентко, прентко». Михайла уже знал, что это значит «скоро». Должно быть, он приказывал Михайле поскорей выбираться. Михайла хотел объяснить, что горница не его, а царского сокольничего, показывал на покрытую клетку, где сидел сокол, хлопал по лавке и говорил как можно громче, чтоб понятней было: «Тут сокольничий живет царя Дмитрия Ивановича». Но поляки только хохотали, показывали ему, чтобы он забирал клетку и скорей уходил.

Наконец Михайла решил сбегать во дворец и предупредить Степку. Он накинул тулуп, схватил шапку и побежал, провожаемый хохотом поляков.

Итти с переднего крыльца он не решился, но он видел, что иногда Степка бегал туда со двора по соседней лесенке, по которой в первую ночь взбежала царицына паненка. Он нерешительно поднялся, вошел и очутился в просторной горнице. В ней никого не было. Он прошел ее и отворил еще какую-то дверь. Там сидело и ходило несколько нарядных паненок. Михайла совсем смутился и хотел было бежать назад, попробовать добраться через парадные сени. Но его уже заметили, и одна из паненок подошла к нему и спросила, должно быть, чего ему тут надо.

– Степу бы мне, – сказал Михайла нерешительно, – сокольничего царского.

– Степа? – повторила паненка. – За́раз, за́раз, пуйде попроше, – и, кивнув Михайле, она побежала куда-то в следующую дверь.

Михайла остался у притолоки, не зная, можно ли ему войти или лучше выйти во двор ждать. Но никто его не гнал, и он решил подождать в горнице.

Через несколько минут дверь опять отворилась, и вслед за паненкой вошел Степка.

– Ты, Михалка? – удивленно спросил он. – Чего это ты?

– Да вишь ты, Степка. Горницу твою забрали.

– Как забрали? Кто?

– Да ляхи. Много их откуда-то понаехало. Так вот которые и к тебе забрались, и с поклажей.

Степка сердито обратился к паненкам и на смешанном полупольском-полурусском языке стал их допрашивать, что это за поляки наехали, и как они смели забрать его горницу?

Паненки переглянулись и заявили, что они тут не виноваты, это великое посольство из Польши от круля Жигмунта приехало. Они не знают, что он царский сокольничий и что его трогать нельзя.

– Ну, так я пойду, – сказал Степка, – поговорю с государем Дмитрием Ивановичем. Как это возможно, чтоб его сокольничего с горницы ляхи прогнали? Пойдем, Михайла, подождешь меня в сенцах около царской горницы.

Михайла, осторожно ступая, точно по льду, пошел следом за Степкой и остановился в маленьких сенцах, где стояло несколько сундуков, а в другом углу висели разные плащи и шубы.

– Государь у государыни Марины Юрьевны шаль кызыльбашскую смотрит. Продавать принесли. Я его вызову, а ты здесь подожди.

Степка вышел и неплотно затворил за собой дверь. Михайла сел на сундук дожидаться.

Через несколько минут какая-то дверь хлопнула, и послышались голоса. С того места, где сидел Михайла, вошедших не было видно, но он сразу узнал голоса Дмитрия Ивановича и Степки.

– Выгнали, говоришь? – сердито переспросил царь. – Да как они смеют! Беги, позови ко мне пана Рожинского. Спроси, почему мне не доложили, что посольство приехало. Скорей беги!

Степка побежал бегом, а царь Дмитрий Иванович стал нетерпеливо прохаживаться взад и вперед по горнице. Немного погодя застучали твердые шаги, как будто один только вошел, и раздался резкий голос:

– Ты чего за мной присылаешь? Не мог подождать? Говорил я тебе, что приду, как время будет.

Михайла вздрогнул. «Как с государем говорит этот Рожинский!» подумал он и в ту же минуту услышал раздраженный голос Дмитрия Ивановича:

– Ты что! Забыл, с кем разговариваешь?

– Да сам-то ты знаешь ли, кто ты такой есть! – услышал в ответ Михайла.

Его всего точно варом обдало, в ушах застучало, и он точно сквозь какую-то пелену слышал грубый крик Рожинского:

– Думаешь, королевские послы с тобой разговаривать станут?! Как же! Ты прежде с войском нашим поговори. Знаешь, небось, что ко́ло [Войсковой круг – Прим. ред.] собралось. С каких пор за тебя кровь проливаем, а от тебя ни гроша жалованья не получали. Не заплатишь за две четверти, кто у тебя служить будет? Наши полки все уйдут. Так и