— Господин комиссар… — вдруг сказал Колчак.

— Просыпайтесь, просыпайтесь! — кричал Чудновский своей команде. — Извините, Александр Васильевич, я слушаю вас?

— У меня в кармане золотые часы.

— Внимание! За-ря-жай-й-й! Да-да, и что же?

— Я прошу переслать их в Париж, сыну.

— Седмери́цею пещь халде́йский мучи́тель, богочестивым неистовно разжже́, силою же лу́чшею спасе́ны, сия́ ви́дев… — кричал Пепеляев.

— Целься! — Чудновский подошел, вытащил из кармана шинели адмирала часы, с любопытством щелкнул крышкой, послышались переливчатые такты «Коль славен». — Не беспокойтесь, все будет сделано. — Отошел и сипло: — Залпом… Пли!

Ударили разрозненные, нестройные — странно и плохо совпавшие выстрелы. Колчак рухнул на спину и остался недвижим, Пепеляев медленно опустился на колени, и продолжал молиться:

— Отроцы, благослови́те, свяще́нницы, воспо́йте, лю́дие, превозноси́те во вся ве́ки!

— Залпом!!! — задохнулся Чудновский. — Стрелять! Стрелять, трусы, сволочь, всех под трибунал, всех!

Переглядывались, мялись, кто-то щелкнул затвором, но никто не стрелял.

«Студент» подскочил к Пепеляеву, словно в танце, припрыгивая, тыча наганом в лицо, в грудь, начал стрелять, Пепеляев поперхнулся на полуслове и сполз. «Студент» оглянулся, призывая Чудновского в свидетели: вот, теперь все сделано как надо. Но Чудновский не поверил.

— Дай сюда! — вырвал наган из рук «студента», попытался выстрелить — увы, барабан был пуст. — Скотина! — захрипел. — Все сюда! Все — если жить хотите!

Бросились толпой, сбивая друг друга, мешая, колотили прикладами куда попало по теплым еще телам, превращая в месиво, одежда пропиталась кровью, сразу же прихватывал мороз, все топорщилось и рвалось, лица у команды стали похожи, как будто уже не разные люди, лишившиеся вдруг разума, вымещали свой страх на мертвых, а один и тот же человек, размножившийся непостижимым образом. Работа шла под аккомпанемент визгливого, безудержного мата — примитивного, в три слова…

Наступило мгновение, когда поняли: мертвы. Теперь накатила следующая волна: спрятать трупы, скрыть следы, и вновь власть страха стала абсолютной.

— Проволока есть? Где веревки? — Чудновский уже сипел, не мог говорить внятно. — Вяжите, вяжите скорее, светает, идиоты, неужели не понимаете?

Примитивно обвязали, поволокли. Здесь ненависть перешла в боязнь, прорвалась, потребовала физического выхода.

— А, Колчак, сволочь, мразь, труп вонючий! — что было сил пинал по ногам мертвеца Чудновский. — Чтоб ты сдох, сдох, вот тебе, вот! — От перенапряжения не удержался и покатился по заснеженному льду, «студент» подскочил, помог подняться, но был так противен, что Чудновский резко его оттолкнул.

— Товарищ комиссар, товарищ комиссар! — частил «студент». Я же сам, сам, я его с первого выстрела, я старался, товарищ комиссар, не обижайтесь, новое для нас дело, вот погодите — освоимся…

Блеклое морозное небо висело низко-низко, казалось — подглядывало, звенящий воздух нервировал, Чудновский шептал:

— Об этом никто не должен знать, никто и никогда не должен найти эти трупы, мы отвечаем за это головой!

Могильщики стояли у полыньи, опираясь на пешни, от воды шел пар.

Только Ербанов — единственный среди всех — потишал вдруг, глаза помутнели — молчал как убитый. И только когда связанные тела начали поднимать, чтобы столкнуть в прорубь, подошел к Чудновскому, опасливо переступая по неровному краю:

— Слышь, мысль: а если живые?

— Кто… — опешил Чудновский.

— Да вот — они! — ткнул палкой в трупы. — Добить надо, понимаешь? Живых опустим — они мучиться будут под водой, нехорошо!

— Кто будет «мучиться», кто… — ударил ногой, Ербанов отлетел. — Иди отсюда, пока пулю не съел!

И тут же, рубя шашкой по краю полыньи, приблизился «студент». Глаза у него сияли:

— Я дополню, товарищ комиссар. Края острые, они могут порезаться…

Чудновский в ужасе схватился за голову, надо было кончать с похоронами немедленно, люди не выдерживали.

— Толкай! — заорал в полный, вдруг прорезавшийся голос. — Толкай, мать вашу так!

Подняли, толкать не пришлось: медленно поначалу, а потом все быстрее и быстрее скрученные трупы поползли и окунулись в купель, и, чтобы не выплыли — один из палачей толкнул их палкой в глубину. Теперь скрылись навсегда…

Чудновский присел на корточки, бросил в воду комок снега и тихо запел:

— И-и-и если-и гром ве-ли-кий гря-нет над сво-рой псов и па-ла-чей, для нас все так же-е солнце ста-не-ет сиять огнем своих лучей…

Остальные уже уходили, но услышали и подхватили: «Это есть наш последний…»

Чудновский ударом ноги сбросил палку в полынью, порыв ветра осыпал черную воду снегом, он сразу же растаял, но ветер был настойчив, и вот уже вода схватилась тонким ледком и побелела; «студент» вернулся и швырнул пепеляевскую шляпу, она плавно заскользила в медленном, странном танце…

…И вспыхнул неземным светом крест, ударил колокол, Колчак поднимался среди уходящих в другое небо деревьев на вершину холма. Там плыли облака, среди них возвышалась белая церковь, адмирал остановился: внизу, во тьме звучал высокий и чистый голос ребенка, там осталось прошлое, которого больше не было. Недолгий, горький и славный век адмирала Александра Васильевича Колчака заканчивался во мраке земном. Новый начинался в свету Господнем.

— Упокой, Господи, душу убиенного раба Твоего воина Александра и сотвори ему в-е-е-ечну-ю па-а-мять…

Через несколько дней поутру Чудновский явился в тюрьму и приказал открыть двери камеры Тимиревой.

— Вы свободны, — сказал, — у революции нет к вам претензий.

Она ловила его взгляд и не могла поймать — прятал глаза.

— Где… Александр Васильевич? Что… с ним? Нам не дали прогулку.

Помялся, пожевал губами:

— Вы напрасно… Ничего не случилось. Просто… мы перевели его в другое, более надежное место, — процитировал строки из сообщения екатеринбургских товарищей, но не умышленно, просто формулировка была остроумной и запомнилась.

— Вы говорите правду? Я могу вам верить? — Чувствовала, что непоправимое произошло, но искала надежды — где угодно, даже у этого…

Чудновский отвернулся. Он был большевиком того странного периода в жизни