— В тот же день я получил это прошение правых с резолюцией Государя: «Протоколы изъять. Нельзя чистое дело защищать грязными способами».

— И вы не поняли, что Государь остался при своем мнении?

— Понял. Расследование — через Столыпина — инспирировал бывший директор Департамента полиции Лопухин Алексей Александрович, бельмо на глазу Государя. Лопухин выдал Азефа, разоблачил всю подноготную охранных отделений, якшался, если угодно, с руководством эсеров. Но Лопухин, несмотря ни на что, — честный человек! Его судили, приговорили к каторжным работам, он не терпел гнусности ни в чем, ни у кого! Я уважаю этого человека!

— То есть вы — прислушались к его мнению по еврейскому вопросу?

— Несомненно. Я много думал над всем этим, Александр Васильевич. Бацилла, говорите вы? Проникла в нас, русских. Чего же мы стоим, если позволяем проникать?

— Микроб не спрашивает, полковник, увы…

— Верно. Но поражает он только тех, кто слаб — верой и духом. И если мы поражены, предположим, грош нам всем цена, вот и все! Я никогда не позволял управлять собой. Евреям — в том числе! Я не люблю — вослед за Государем — евреев, позже у меня появился достаточный опыт, чтобы сделать вывод, но я — природный дворянин, а не хам из Охотного ряда. И я слишком верую в свой народ русский, чтобы оскорбить его, полагая недоумком!

— Вы не можете опровергнуть факты. Они везде, во всем. Возьмите литературу. Журналистику. Театр, наконец. Хотя там их пока и не так много.

— Я ничего не опровергаю, тенденция есть. Но нам остается только или изгнать евреев, или убить их всех, или быть не хуже их — во всем. Вам не приходила в голову эта простая мысль? Александр Васильевич, вас оскорбляет, что еврей Свердлов возглавляет правительство так называемой новой России, а еврей Троцкий командует ее Красной армией. И тысячи бывших изгоев радостно служат делу сатаны. Будем справедливы: разве только евреи помогают этой сволочи? Тысячи русских офицеров предали себя, Государя, Россию, не так ли? Нет, ваше высокопревосходительство… Не кровь в жилах служит Господу или мамоне, но — человек! Я это знаю. А виноватых только холопы ищут. Только рабы оправдывают свое бессилие, неумение. Мы же с вами — господа.

На тревожном закате поезд прошел через мост. Желтело небо на горизонте, и слоились черно-серые облака, вагоны — один за другим — прогремели над скованной льдом рекой, и песня, которую хрипло пели солдаты-конвойцы, выплеснулась из окон безнадежной печалью…

Пели о том, что настанет день и призовет Россия, и возвращение домой уже не будет сном, но — явью — сквозь холод и жару, сквозь боль и отчаяние… Начальник конвоя шел по вагону, вслушиваясь в незатейливые слова, всматриваясь в лица: эти люди готовы были драться — с кем угодно, чтобы отстоять, защитить адмирала, даже если большинству положат на веки по медной монете и скрещенные на груди руки обозначат с честью пройденный земной путь. За окном все было как всегда: ночь, черная стена леса и две яркие звезды, словно несущиеся вдогонку друг за другом, — все как всегда, но сейчас, показалось начальнику конвоя, — совсем безысходно. Не было будущего, он чувствовал это, как чувствует обложенный флажками волк свой близкий конец.

Вошел в салон Верховного, тот стоял у иконы, неясные слова донеслись: «Господи… Россия… спаси…» Нехорошо было мешать в такую минуту, но дело не терпело — сказал, откашлявшись, чтобы привлечь внимание: «Ваше высокопревосходительство, чехи приказали конвою остаться на ближайшей станции и разоружиться. Я говорил с офицерами — мы могли бы дать бой. Кроме того, у нас золото, при самом плохом исходе уйдем на ту сторону и начнем все заново».

Колчак повернулся, совсем немного — показалась щека и нос:

— Это золото принадлежит России, полковник.

— Но… Как же… И какие могут быть принципы в нашей… Простите, они ведут себя иначе…

— Ступайте.

Он слушал Шаляпина, «Элегию», заиндевевшее окно отделило пространство салона от внешнего мира, неповторимый голос пел о прошедшей любви и, значит, — о минувшей безвозвратно жизни: «О, где вы, дни любви…» Шелестела, иногда поскрипывая, пластинка, рупор граммофона покачивался в такт движению вагона, Колчак сидел — шинель на плечах, скованное холодом лицо, глубоко ушедшие под надбровные дуги глаза…

Прошла жизнь, заканчивается, и есть в этом что-то трагичное и неповторимое — в то же время, и сколько всего было — вот лицо совсем юного еще лейтенанта среди вечной зелени кладбищенских деревьев, как свежа земля над могилами боевых друзей и как безнадежно звучит панихида и поднимается к небу голубоватый дымок из кадила священника и — «Память их в род и род…». Все кончено, проиграно дело — безнадежно, безвозвратно, но теперь — под рвущий сердце голос — приходит уверенность: с честью. Погибнем, уйдем, наши имена сотрут из списка бытия на столетия, может быть, но разве в этом дело… Вот лицо монаха; он все такой же, хотя и столько лет прошло, смотрит, проникая в душу, этот служитель чужой, некогда победившей религии, но ведь всегда побеждает только Господь. И значит — все хорошо.

Но нет, иные голоса вторглись: «Мы смело в бой пойдем… За власть Советов». Не от Бога данную, неправедную, хамскую, отвергающую человека как образ Божий, готовую на все…

Вот она, движется через взятый смертью город — распирая дома, переваливаясь и, словно в насмешку, держа ладони у шапок и красную тряпку — поверху — символ кровавого торжества, и транспарант: «Задавим мировую гидру!» И безумие: «Зачем нам, сволочи красной, мир? И все, что в мире? Мы сами по себе, мы — другие, избранные его величеством сатаной, царствию которого, как и нашему, вместе с ним, — не будет конца… И ничего, что мы идем вразвалку, спотыкаемся и падаем — на снежок и друг на друга — разве в этом дело? Мир теперь наш, разумейте, языцы…»

Впереди была последняя станция, и оставалось до нее всего ничего…

Глава