За день до прихода в пограничный городок красных полков Корочкин сумел обменять свою одежду на вахлацкое облачение извечного отщепенца: шапку с болтающимися — без завязок — ушами, пальто с истертым меховым воротником, костюмчик тоже был под стать — стеганая ватная куртка, драные брюки и сапоги с истлевшими подметками. Бриться Корочкин перестал и был абсолютно уверен, что в таком виде никакой Особый отдел не зацепит. Документами подходящими тоже обзавелся — за полуимпериал оборванец в бывшем трактире (здесь давно уже ничем не кормили и водки не было, но завсегдатаи заходили по привычке) продал свои документы и стал Геннадий Иванович Корочкин «мещанином» Читинского уезда Забайкальской области Пневым Наумом Самуиловичем. Это имя-отчество так смутило голубоглазого, курносого Корочкина, что с некоторой опаской спросил: «Ты, братец, что же, от Сиона начало ведешь?» — «Да ты чего, не русский, что ли? — обиделся оборванец. — Папаня наш, Самуил Петрович, именины имел первого августа по новому стилю. Пророка чтимого Самуила этот день. А мои — 13 декабря, мне и вышло по следу пророка чтимого Наума — Наумом стать. А ты, я вижу, жидов не любишь? А зря. Теперь они надолго в России сядут, и если ты желаешь еще пожить — глупостей всяких никогда боле не говори». На том и расстались. Когда входили красные, Корочкин стоял в жиденькой шеренге встречавших, вглядывался в задубевшие, безразличные лица красных бойцов и думал о том, что сейчас краснюки начнут обыденную работу: кур воровать, баб щупать, ну и тому подобное. Но ошибся. В первый же день по городу двинулся специальный взвод, был он без оружия, но с топорами и рубил всех без разбору, кому больше десяти лет. Кто скрылся — скрылся не надолго. Ночью изловили оставшихся и перестреляли в трюме баржи, куда предварительно затолкали силой. Уцелевших подчищали простыми дубинками: удар — и голова пополам. Сутки прошли — и обезлюдел городок. На стенах домов были расклеены воззвания: «Жители города не поверили Советской власти, ушли с озверелым врагом. Поэтому жители все поголовно недостойны новой радостной светлой жизни и согласно приказу комиссара полка имени товарищей Клары Цеткин и Розы Люксембург — отселяются с территории». Мурашки побежали по спине Корочкина и от прочитанного, и от приванивающих трупов, валявшихся повсюду. Что там беспомощная, трусливая контрразведка! Интеллигентские штучки-дрючки: «Законно, незаконно. Удобно, не очень удобно». Просто все: бац по башке — и нет проблем! А его офицерская организация возмездия? Сосунки, взявшиеся не за свое дело: напугать красных министров, заставить переделаться, стать иными. Ума не хватило простую вещь понять: зараженный идеей социализма на веки вечные, до смерти и даже после нее останется примитивным мерзавцем. «Дураки мы были… — горевал Корочкин. — Вот пример убежденности: идут своим путем и делают, что считают нужным, и, главное, верят в свое дело!» Это было несомненно так, но где-то на самом дне еще не поддавшейся разложению души, скребло и ныло нечто очень грустное: «Слава Богу, что мы до этого не докатились. Слава Богу, потому что этим достичь нельзя ничего. Ничего…» Объяснение же, которое вскоре получил у пьяненького партейца, и вовсе вывернуло мозги наизнанку: непригоден для новой жизни, таковая же непригодность начинала свой отсчет с десяти мальчишеских лет. Кто старше — под топор…

Но Корочкину повезло: имя и отчество в его новом паспорте приводило красных в экстаз, они каждый раз — при проверке документов — вглядывались ошеломленно в корочкинский нос и почтительно отходили. Графа «православный» почему-то оказывалась вне поля их зрения, и слова произносились всегда одни и те же: «Пусть идет товарищ. Он от проклятого царского режима сильно пострадал».

…Недели через две, пробираясь то на попутных телегах, то на подножках поездов — мороза и ветра не боялся никогда, — оказался в красном городе Иркутске. То, что увидел, — потрясло: лозунги, транспаранты, протянутые поперек улиц, обещали уже завтра равенство, справедливость и всеобщее счастье. Но счастливых на улицах не было: озабоченные лица, бегающие глаза, на вопрос — молчание или усмешка: «А ты откуда? Может, тебя до милиции проводить?» — не город, печальный паноптикум, театр абсурда. Но и среди повылезавшего из всех щелей сброда не поскользнулся Корочкин: цель была — спасти Тимиреву. Эта цель и вела, и давала силы.

Анну Васильевну искал по ночлежкам, объявлениям на стенах: может быть — думал — хочет снять квартиру, он догадается, поймет, но — не было ничего в объявлениях, и ночлежки не дали ни малейшей надежды. След канул, и Корочкин чувствовал, что у него нет решения. Однажды, проснувшись рано поутру (снимал угол у сапожника), подумал: «Ведь ищу, потому что уверен, знаю: от места гибели близкого человека такая женщина, как она, не уйдет, во всяком случае — сразу. Что это значит? Вполне возможно, что, находясь в городе, она все время приходит к этому пресловутому месту гибели. Тюрьма? Черт его знает… Тюрьмы при царе для казней через повешенье, может, и были оборудованы, но вот для расстрелов… Вряд ли. Убивали вне тюрьмы. Но — неподалеку. Далеко вести — опасно. А вблизи? Где вблизи?» Эти рассуждения натолкнули Корочкина на неожиданно простую мысль: обследовать все, что расположено вокруг тюрьмы. Поначалу ничего обнадеживающего не обнаружил, но в первый же приход на кладбище увидел на берегу неясный женский силуэт. Еще боясь поверить в удачу, бросился к незнакомке и — о счастье! — это была она, Анна Васильевна.

Корочкина она не узнала (сколько и виделись? Раз, может — два, да и то — какое внимание могла обратить она, Первая дама, на какого-то офицера контрразведки, да еще и «крайне реакционного», как его называли?) — вгляделась с ужасом, отбежала:

— Вы хотите меня ограбить? У меня ничего нет, уходите!

Он едва не расплакался:

— Анна Васильевна, да ведь это я, я…

— Что значит «я»? — наступала она. — Я вас не знаю! Уходите!

Развел руками, опустил голову:

— Что ж, неужто не вспомните? Я ведь как-то был на докладе у Верховного, там вы присутствовали и Надежда Дмитриевна, жена Алексея Александровича Дебольцова… Вам… скоро? — бросил взгляд на заметный уже живот. — Вы не бойтесь. Я к