возразишь? Она и сама считает, что ребенку нужны двое родителей, и они, цивилизованные люди, вполне в состоянии договориться, как им обоим устроить общение с ребенком, не мешая друг другу. В каком-то измятом, надорванном уголке души гнездится страх: а вдруг в Брэн-Хаусе Лео было бы лучше – там жизнь течет таким порядком, к которому он привык с рождения, который унаследован от предков отца. И тут вспоминается: придет время – и ее малыша, как Найджела, ушлют в какой-нибудь пансион. Как прижималось к ней это тельце, когда они пробирались через лес!

– Ничего, по-моему, из этого не выйдет, – произносит она слабым голосом.

Может, у нее просто истерика? Ну поживет там Лео пару недель, потом вернется. Возможно, вернется…

Нет, говорит ей внутренний голос, не вернется.

– Ну как, Лео? – спрашивает Найджел. – Поехали?

– Это нечестно! – возмущается Фредерика. – Как ты можешь заставлять его выбирать?

– Это из-за тебя ему приходится выбирать! – взрывается Найджел. – Это ты его увезла против воли моей и его, втихаря увезла, ты и твоя шайка-лейка!

– Он сам…

– Ах вот как? Сам, значит? А ты, значит, была бы не прочь его оставить? Вот пусть он и остается в Брэн-Хаусе: это его дом. Ну, Лео, поедем?

– Без мамы не поеду.

– На недельку-другую, хоть с мамой, хоть без, а? Уговоришь ее – прекрасно, если нет…

– Нельзя так с Лео. Пусть пойдет к бабушке, мы вдвоем разберемся.

– Так что, Лео? Поедем? Поедем домой-то?

– Послушай, Найджел, я вернуться не смогу, никогда. Мне вообще не следовало к вам переезжать, так что в этом смысле виновата я. Одна я, и больше никто. По-моему, нам надо тихо-мирно развестись, а потом все спокойно обдумать. А Лео – он сам решил уйти со мной, поэтому со мной и останется. После, когда мы официально…

– Не будет тебе никаких «официально»! О разводе размечталась? Еще чего! Ты мне жена, мать моего сына. Как скажу, так и будет.

– Не вернусь я. Ты же сам это понимаешь.

– Лео, поехали. Сейчас же. Собирай свою железную дорогу, едем.

– Лео, пойди поищи бабушку. Я постараюсь объяснить… твоему отцу…

– У, стерва! – Найджел бросается на Фредерику, хватает за плечи; та вырывается, отбивается. – Стерва! Вздумала его к рукам прибрать? – Он хлопает ее ладонью по лицу. – Ты эти штучки брось! – ревет он.

Лео поднимает крик. Кричит не умолкая. Сбегаются домашние. Дэниел подходит к Фредерике, Найджел ее отпускает. Лео бросается к Уинифред.

– По-моему, вам самое время уехать, – говорит Билл.

– Это так, пустяки, – отмахивается Найджел.

– Это не пустяки! – выкрикивает Фредерика.

– Пойдем. – Дэниел берет Фредерику и Лео за руки и уводит.

Билл продолжает испепелять второго зятя взглядом:

– Я ничего не знаю, поэтому не берусь судить, кто прав, кто виноват, – тем более правых во всем не бывает. Скажу одно: уезжайте сейчас же. Повидаетесь с Фредерикой, когда она сама захочет. Мы с ней одна плоть и кровь.

– Мы с Лео тоже одна плоть и кровь.

– Ну, это понятно. Время сейчас неподходящее. Уезжайте, пожалуйста. Говорят, по статистике в Рождество больше браков распадается, чем сохраняется, на несколько тысяч больше. Вы лучше потом как-нибудь. Уезжайте, пожалуйста.

Найджел порывается огрызнуться, но, заметив на лице Билла шрам, след своего прошлого визита, осекается и выходит, хлопнув дверью.

Похоже, посещение Найджела сплотило домочадцев, и Рождество в семейном кругу они встречают с особым удовольствием. Стараниями Уинифред и Мэри дом стал такой нарядный, каким никогда не бывал дом на Учительской улочке. На столе красуется все, чем славен рождественский стол, приготовлено все на славу. Индейка поджарена отменно, соус с хлебными крошками в меру и пресный и пряный, в начинке чувствуются душистые травы и кулинарная выдумка. Фредерика увлеченно бедует с Биллом о своем курсе английского романа в новом семестре. Рассказывает отцу, каково преподавать взрослым, читать им лекции о «Влюбленных женщинах» и касаться неясности образа Биркина: не писатель, а учитель.

– Лоуренс иногда просто бесит, – признается Билл. – Дочитаешь – нелепый он, напыщенный, где-то даже порочный, а откроешь книгу еще раз – язык, картины горят как жар, дышат убедительностью, как ее ни понимай.

– А насчет преподавания я заблуждалась. Думала, это сушь невозможная. Оказалось, нет. Благодаря ему все на свете делается реальнее, словно бы возникает другой мир – другой, но все-таки наш, и в нашем тот, другой, реальнее… Я, наверно, зарапортовалась…

– Вот этого, Фредерика, и недостает старине Биркину. Он своим преподаванием такого чувства вызвать не сумеет.

– В следующем семестре, – продолжает Фредерика, – возьмемся за «Госпожу Бовари», «Идиота», «Мидлмарч», «Замок», «Анну Каренину», пожалуй, «Мэнсфилд-парк», может, еще «Тошноту».

Это жизнь, хочется ей добавить, хотя говорит она о книгах, а ее жизнь – свирепый супруг со своим гардеробом Синей Бороды, набитым тугими розовыми телесами, супруг, обученный приемам бесшумного убийства, – капля по капле вытомляется всяческой суетой. Она улыбается отцу, его жизнь представляется ей иначе: класс в Скарборо, с которым он проходит «Холодный дом», класс в Калверли, постигающий тонкости «Потерянного рая». Ей представляется, как он живописует динозавров, шествующих по туманным улицам Лондона, и лучезарных ангелов, сквозящих вдали сквозь кроны деревьев райского сада.

Вечером она помогает Лео и Уиллу собирать железную дорогу. Втроем работается легко: Фредерика помогает Лео неназойливо, он чувствует, что на его игрушку не посягают, и все собирает правильно, так что Уиллу не приходится нетерпеливо вырывать у него детали. При этом она советуется с Уиллом, и он отвечает. Дэниел наблюдает. Он вызывается было помочь, но Уилл выхватывает у него деталь и сует куда-то не туда. И все равно, размышляет Дэниел, нету во Фредерике ничего материнского: худая, дерганая, торопливая, мальчики относятся к ней и как ко взрослой, и как к сверстнице, для них она что-то межеумочное. Лео ею почти помыкает, как рабыней: если она слишком вмешивается, он властной ручонкой ее оттаскивает. Дэниел вспоминает слова Стефани: детство у них прошло почти без игр, и сейчас, играя, Фредерика действует с вымученной обдуманностью.

Сын никогда его не простит, думает он. В отца пошел – такой же однодум. Сам Дэниел любил только одного человека, этой любимой больше нет, и, чтобы жить дальше, ему лучше всего вообще запретить себе чувствовать. Уилл ощущает этот запрет, считает, что отец от него отвернулся, и не простит никогда. Рано или поздно, думает Дэниел, им с сыном придется пожалеть, что они так замкнулись в себе, – может, и правда будет поздно, и все же иначе он не может. Не может он распахнуть перед Уиллом душу, такие уж они люди. А вот Мэри его любовь нужна, она ее ждет, видит ее даже в том, что, казалось бы, никак на любовь не похоже. И Дэниел уходит к Мэри.

– Ты бы поговорил с отцом, – советует Фредерика Уиллу.

– Не хочется.

– А может, и не хочется и хочется. С отцами у