– Чудовищную партию, не брак, а катастрофа, я в отчаянии. А платье это – дар, чтобы умилосердить. Мне и надевать его не стоило – не умилосердило, – но ничего более пристойного не нашлось, а может, я просто не устояла. Удовлетворены?

– Нет. Я хочу узнать все. Но не сейчас. Взгляните в окно. Видите башни, которые вторглись в мой елизаветинский парадиз? Башня Языков, Башня Эволюции, Башня Математики, Башня не то Обществоведения, не то Обществознания – они пока препираются насчет названия, эта еще не достроена. Их потом соединят многоярусными проходами. Сущий улей получится.

Разговаривать с Фредерикой Мюллер и Ренни не расположены. Они ведут дружеский спор о мнении Лукача[138], что Вальтер Скотт относится к крупнейшим европейским романистам из числа британских писателей. Мюллер пишет о Ницше, Фрейде, Манне и конце европейской преемственности. Ренни – о Скотте, Гёте, Бальзаке и Джордж Элиот. Тяжеловесы. Что им молодая особа в туалете от Куррежа? Они сходятся ближе и физически от нее отгораживаются. Фредерику приветствует Рафаэль, спрашивает, помнит ли она Ходжкисса. Внешность у Ходжкисса незапоминающаяся, при каждой встрече – другой человек. Фредерика улыбается ему.

– Как тебе супружеская жизнь? – спрашивает Рафаэль. – Вид у тебя цветущий.

«Цветущий» в устах такого скупого на эмоции и точного в выражениях человека звучит подозрительно. Чуть ли не как выпад, неуместный и незаслуженный.

– Супружеская жизнь не задалась, – отвечает Фредерика. – В этом деле я не сильна.

– Понятно.

Молчат. Фредерика думает о Рафаэле: как она ходила на его лекции, как ловила каждое слово, как любила, и был в этой любви и Эрос, и Wille zur Macht. Подобно Кроу, он словно стал меньше, но по другой причине, не осталось в нем прежнего света. Как страшно, когда понимаешь, что больше не любишь, кого любила и желала до беспамятства. Это как смерть, но приходит и облегчение: теперь свободна. Это лицо, пытливое это лицо – теперь оно просто лицо.

– А мы говорили про картину с Марсием, – рассказывает Ходжкисс. – Рафаэль недоумевает: как можно жить рядом с такой картиной? Считает, что наш хозяин должен ее сжечь. В торжественной обстановке.

Дух противоречия толкает Фредерику заступиться за картину: от нее сначала мурашки бегут по спине, тошнота подступает, а потом – не оторваться. Фавн привязан к дереву, у ног его содранная кожа, губы раздернуты в острозубом оскале, багрово лоснящееся тело испещрено струйками крови, которая вот-вот хлынет ручьем. Анатомические подробности переданы с любовной точностью, бугрятся окровавленные мышцы у ключиц, на животе…

– Это про искусство. И про боль.

– Да знаю я, – отмахивается Рафаэль, будто презирает ее простодушие. – Так нельзя. Это мерзко.

– Очень современно, – замечает Ходжкисс. – Видели «Марата/Сада»? Вопли сумасшедших, жертв, палачей, а за ними новая жизнь, новые истины…

– Глупости, – обрывает Рафаэль с тем же презрением. – Мерзость – она и есть мерзость. Признал, что за тобой водится Schadenfreude, – и прочь его. Я не говорю, что на это надо закрывать глаза, но смаковать непотребное зрелище – да ни за что.

– Но картина-то сильная, – упорствует Фредерика.

Рафаэль мило улыбается:

– Нельзя такое выставлять. Нельзя – и все. Пойду лучше полюбуюсь славными абстрактами за окном.

Уходит. Ходжкисс, потоптавшись, бредет к Вейннобелу, который перешел к ученым, тем самым установив связь между научным и педагогическим сообществом. Они обсуждают поиски неуловимой энграммы, следа увиденного, услышанного, прикосновения, мысли, следа, до поры до времени затаившегося… где? В теле. В настоящее время «молекула памяти» у биохимиков и творцов искусственного интеллекта – тема животрепещущая. Абрахам Калдер-Фласс поясняет несведущему Ходжкиссу:

– Суть в том, что, по-видимому, усвоенная информация, подобно информации генетического кода, сохраняется в крупных молекулах, вроде ДНК и РНК, и способна передаваться. И эта мысль подкрепляется иммунологическими исследованиями белков: антитела распознают вторгшихся в организм пришельцев, запоминают их, каким-то образом кодируют информацию и готовы отразить вторжения в дальнейшем. И мы, в свою очередь, задаемся вопросом: не коренятся ли в этих поразительных макромолекулах наши воспоминания, структура нашего сознания?

Вейннобел интересуется, какие в этой области необходимы исследования. Лайон Боумен рассказывает про эксперимент Джеймса Макконелла, редактора журнала «Дайджест червоведов»[139], который приучил червей-планарий, простейшие организмы, избегать яркого света, потому что он ассоциировался у них с ударами электрическим током.

– Потом он разрезает обученных козявок на куски и скармливает неопытным, и те усваивают их молекулы, а с ними, как он утверждает, заложенный в них опыт, потому что козявки-каннибалы тоже сторонятся света, а контрольные группы неопытных так к нему и тянутся. Что-то не верится. Представляю, как я после всех съеденных бифштексов и почек шарахался бы от мясников и рвался на пастбище.

– Вопрос в том, – уточняет Ходжкисс, – что в каждом случае понимать под информацией – в иммунологических исследованиях, в ДНК, в конструировании компьютеров. Если есть различия, проводить аналогии опасно. Но сам я ответить не смогу: в естественных науках дилетант.

Маркус бросает на него быстрый взгляд: ему самому кажется, что без учета лингвистической составляющей этой дискуссии чего-то не хватает.

– По мере роста мозга, – сообщает Боумен, – происходят некоторые физиологические изменения. Происходят быстро и позднее прекращаются. Вот на что стоило бы обратить внимание.

В сознании Маркуса промельком возникают очертания того, до чего ему хочется дознаться. Зыбкий абрис, зародыш мысли, невыразимой ни словом, ни даже графически, хотя она так на это и напрашивается, такая вот мысль немысленная. Откуда он вообще знает о ее присутствии? И еще: хотя чаемое нечто рисуется еще неясно, уж ясно, что оно относится к изысканиям не Боумена, а Скроупа. И когда это нечто для него, Маркуса, обнаружится, это будет не познание нового – не рисунок на чистой белой поверхности tabula rasa, – а распознание известного. Он представляет собственный мозг: длинные пышные перья, свернутые и уложенные слой за слоем в полости черепа. Бессловесное же мышление – это когда оперение приглаживается, охорашивается, пока не уляжется стержень к стержню, пушинка к пушинке и не зальется глянцем. Удачная аналогия, или обманчивая, или то и другое вместе? Он в науке не новичок и знает, что такие метафоры и аналогии двигают науку вперед, но безрассудно доверять им нельзя. Интересно бы поговорить с Ходжкиссом. Тот все так же стоит, молчит и, похоже, внимательно слушает. Калдер-Фласс рассказывает, как в сороковых годах Шредингера осенило, что гены – это кристаллы, «что двойные спирали ДНК – апериодические кристаллы. Отсюда, по мнению Шредингера, следует, что жизнь, органическую жизнь обеспечивают и порядок – апериодические кристаллы, и беспорядок – произвольные колебания и столкновения атомов. И тогда мы можем предположить, что вся Вселенная – информационная система: сообщения передаются кристаллами сквозь посторонние шумы, а человеческая мысль