куда потоком льется свет из сада. В остальном все остается как было. Филиппа и ее таинственные уравнения меня не отпускают и всегда появляются ранним утром, еще до того, как запоют птицы.

Первые дни я слоняюсь по дому в утреннем халате и заново пропитываюсь атмосферой всех помещений. Хайдеманновское пианино все так же стоит в нашей старой гостиной. Правда, на нем уже давным-давно никто не играл, и вьющиеся растения в саду, кажется, совсем упали духом. Я спускаюсь к Вариньке и стучу в дверь.

– Давай входи, Эстер, ты нам поможешь, – говорит она, встречая меня взглядом, полным лукавства.

У нее в гостях Грета. Они сидят на кухне и пьют наркотический чай из самовара. Йоханова мать, по-видимому, все еще работает на почте, иначе откуда взяться на кухонном столе огромной пачке писем, адресованных совершенно незнакомым людям.

– Варинька, но ведь это ж не твои письма! – восклицаю я.

Ни та ни другая не отвечают.

– И не твои! – Я с недоумением смотрю на Грету, а Варинька тем временем отпаривает конверты над кипящей суповой кастрюлей, покрытой капельками жира.

Грета, судя по всему, выбрала свою квоту стыда. Накануне она обнаружила в глубине ящика комода холщовую сумку. Видимо, сумка эта принадлежала Могильщику, потому что, открыв ее, Грета увидела там пять золотых колец с выгравированными на них неизвестными именами. И теперь сомневается, покупал ли вообще благоверный ее обручальное кольцо с надписью «Твой навеки»? Или же оно принадлежало некоей женщине, что давно лежит и гниет в земле? После этого мать Йохана и перестала держать себя в рамках приличий.

Что до Вариньки, тут дело ясное. Ее собственный любовный опыт слишком микроскопичен, чтобы удовлетворить разбирающее любопытство. Тем более сейчас, когда Игорь больше не лежит у ее ног. Ну а я утратила свой нравственный компас в тот день, когда Себастиан женился в Риме.

– Ладно, – говорю я и присаживаюсь к кухонному столу.

Через наши руки течет неиссякаемый поток писем. Тонких, точно пергамент, листков со штемпелями авиапочты и чужеземными марками. Листков, исполненных слез, смертей, рождений, хвастовства, смирения, планов мести, тривиальностей, разорванных помолвок, откровений и зажигательных речей. Особенно злобно мы припечатываем авторов слишком пафосных любовных признаний.

Грета зачитывает письма вслух, Варинька комментирует. Иногда к нашей команде присоединяется Вибеке – когда возвращается домой из мастерской непослушных ангелов. Но ей больше всего хочется рисовать сердечки на конвертах. Мы громко спорим, как нам поступать с письмами. Мы дописываем строчки на полях, что-то вычеркиваем и яростно боремся с патетическими излияниями. Некоторые письма мы сжигаем или выбрасываем в мусорное ведро, если Варинька почует неискренность отправителя. Она чемпион мира по распознаванию bullshit[165]. Если автор на что-то сетует или манипулирует фактами, Варинька с ходу перечисляет мосты, с которых ему следует броситься в пропасть, а Грета приводит приговор в исполнение.

Мать Йохана больше не разговаривает шепотом. В свое время ей пришлось перестать заниматься с Ольгой пением, но вот теперь она вырабатывает свой голос. При этом перестать оглядываться у нее пока не получается. Как не получается и поверить в то, что Могильщик никогда больше не объявится, будто чертик из табакерки. Поэтому техника включается на полную мощность и пьется армянский коньяк. В иные дни страхи отпускают Грету, и она расцветает. У нее розовеют щеки, она болтает без умолку. У Греты нет опыта заполнять собой какое-либо пространство. А репетиции могут занять много времени.

Мы возвращаем к жизни дедов сад. Я ставлю пластинки с его любимыми операми на проигрыватель и включаю звук на полную громкость. O soave fanciulla[166]. Цветочный дуэт[167]. Bella Figlia Dell’Amore[168]. Варинька, похоже, на сей раз не противится, и вскоре семирукая яблоня вновь расцветает. И возвращается ползучая гортензия, и кусты боярышника в качестве живой изгороди идут в молниеносный рост. Мы не подстригаем лужайку и не выпалываем сорняки. Пусть соседка говорит что хочет. Тем более что в соседках у нас Грета. Маки и другие самосевные диковины вновь поселяются под нашими окнами. В конце концов я переношу мольберт на балкон и работаю там. Так что мне не приходится покидать родную почву, а Вариньке – трудиться в саду.

Эра амагерских жриц судьбы продолжается полгода. Все это время мы управляем местной любовной жизнью и корреспонденцией. Большинство писем мы снова заклеиваем и отсылаем адресатам – в улучшенном варианте, с явными признаками нашего вмешательства. Зачастую с отпечатком маленького пухленького пальчика, окунутого в красную краску. Редкий раз попадается послание, автора которого не заподозришь в неискренности. Такого рода корреспонденцию мы вообще не трогаем, а просто отправляем по указанному адресу.

В какой-то момент у нас уже просто не остается сил исполнять роли первосвященников Острова дерьма[169]. Люди, черт побери, упорно продолжают лгать, обещать и мечтать. И конца-краю этому не видно. Нет уж, пусть другие подхватят наш факел и понесут его дальше.

По окончании почтовых приключений меня снова охватывает страстное желание писать. До меня доходит, что, даже окажись я на пустынном острове, куда заглядывает только ветер, я все равно бы рисовала. Разумеется, мне необходимы свидетели. Мне нужно чувствовать, как учащается дыхание зрителя при виде моих картин. Но рисовать, писать я стану и без них. Это мой способ дышать, то, о чем я мечтаю во время бодрствования. Моя форточка во Вселенную.

Папин несколько одичавший мольберт ждал меня без осуждений, и после нескольких неуклюжих попыток желтый, как моча, цвет вновь начинает петь, а холст – пламенеть. Это круто. Никогда больше не отпущу самую великую и самую трепетную любовь в моей жизни. Рисовать.

Филиппа наведывается теперь ко мне несколько раз в неделю. И обычно в предутреннем сне.

– В следующем тысячелетии наши послания будут доставляться адресату за несколько секунд. Скорость доставки голубиной или авиапочты окажется смеху подобной, – утверждает она. – Это будет бесподобно, но вместе с тем и жутко одиноко.

Все это весьма странно, ведь при жизни Филиппы мы совсем не умели общаться. А теперь ее распирает желание говорить, хотя руки мне она по-прежнему не подает.

Ольге я никогда о своих снах не рассказываю. Думаю, для нее это будет невыносимо. И кстати, почему Филиппа не навещает мою мать в ее снах? Вариньке же доверяться – затея праздная. Она не верит ни в какой иной мир, кроме как тот, где можно ощипать пойманную в парке птицу.

* * *

Поздним вечером звонит Ольга. «Тоску» собираются ставить в Петрограде, давно уже сменившем название на Ленинград.

– Поедешь