— Кто он, кто он?

Кто он — странно близко знакомо лицо его, нос его, облик его, походка его, жизнь и страдания его — кто он?

— Он — Гоголь. — Крикнул он и в лихорадке, в ознобе написал следующее:

Однажды один гражданин вышел на улицу один, на одну улицу, и видит: идет кто-то, идет сутулится, не то пьяный, не то больной, в крылатке — а улица была Арбат, где хитрые и наглые бабы — сладки и падки на всякие новшества и деньги, они сначала думали, что это тень Гюи де Мопассана, но, подойдя к прохожему, лишили его этого сана, лишь увидев, что вид его нищ, волос — сед, одет довольно плохо, в крылатке, а так, как они были падки только на новшества, на деньги, и на тень Гюи, то они и исчезли, отвалили, чтобы вести шухер-махер со смоленской фарцой, а вышедший однажды на улицу гражданин сказал: — Вы, приятель, постойте-ка, только не подумайте, что я нахал, но хоть и вид Ваш простой, и сами Вы — голь, не есть ли Вы Николай Васильевич Гоголь? Тут какой-то посторонний негодяй как захохочет, — Ха-ха-ха. Хи-хи-хи. Голь. И еще — Ха-ха-ха. Гоголь, пьешь ли ты свой моголь. Гоголь тихо так просто и грустно говорит: — Да, это действительно я. Я подвергался там оскорблениям. Вот почему мое сердце горит, и я не мог примириться со своим общественным положением. Я ушел из памятников и стал обычный гражданин, как Вы, вышел и вот сейчас себе найду подругу жизни. Да я хочу жить так, потому что книжки свои я все уже написал, и они все в золотом фонде мировой литературы. Я же устал. Я устал. Я же хочу жить вне культуры.

7

Счастливый и озаренный, автор вышеприведенных гениальных строк, несомненно, сотворил еще бы что-нибудь гениальное, он даже собирался это немедленно сделать, но тут, к сожалению, на специально приготовленный для этой цели новый и тоже белый лист бумаги упала чья-то серая черная тень.

— Ах же ты гад, ах ты змей, ах ты барбос ты противный, подколодная гадюка, сволочь и сукин же ты рассын! — кричала женщина, которую ему и узнавать не надо было, потому что женщина являлась его законной супругой и явилась с побывки у мамы.

Жену он любил беззаветно и безумно, но с удовольствием отравил бы ее монохлорамином, если б ему когда-нибудь совесть позволила совершить убийство.

— Долго ли сие будет продолжаться! — вопила женщина. — Это стоит мне поехать на два дня к маме, так здесь с ходу пьянка и бумажки. Отвечай, ты один спал?

— С ходу только прыгают в воду, — дерзко отвечал он с кровати, потому что опять уже находился на кровати и смотрел в потолок, где вовсе нет ничего интересного и поучительного, и увлекательного нет и быть не может.

— Я, я, я знаю, — на прежней ноте реактивно вела жена, разрывая в клочья, на мелкие клочья и Гоголя, и купца, и зачеркнутое нехорошее, и разрывала, и рвала, и прибирала, и пела, и убирала, и пол мыла, и суп варила, и в тарелки наливала, и мужа за стол сажала, и про житие и здравие мамы рассказала, и его опять ругала:

— Ты почему долго не открывал, негодяй?

— Ну извини, — сказал он.

— А я к маме уеду, — пообещала она.

— Да? Ну и хрен с тобой. Уезжай к свиньям.

— Вот я уеду к маме, ты дождешься, — заныла жена. А мама у ней, надо сказать, замечательная старушка. Имеет свой дом, садик, козу. Пьет козье молоко и кушает ватрушки. Очень вкусные ватрушки, и очень хорошая женщина, и, кстати, его, зятя своего, очень почему-то любит, несмотря на то, что он весьма часто хочет быть поэтом.

А спрашивается — почему бы ей его не любить? Что он, хуже других, что ли, — высокий, кудрявый, синеглазый.

* …монохлорамин… — белый или желтоватый кристаллический порошок для дезинфекции со слабым запахом хлора.

— С ходу только прыгают в воду… — Любимая фраза моего отца.

И, стоя в очереди

И, стоя в очереди, какой-то человек злобно рассказывал, как всего раз за всю жизнь он купил в магазине хорошее сливочное масло.

— А было это в городе Красноярске в одна тысяча шестьдесят четвертом году, когда сняли волонтариста Никиту Хруща, когда стоило оно уже три пийсят за кило, — злобясь еще больше, почти сатанея, высказался он, — и было оно белое-белое, как сало.

— Вот то-то и оно, — косясь на белый глаз злобного, опасливо вступил некий старичок, — масло которое хорошее, так до того оно капризное, до того как стэрвочка заводская, хе-хе, что положишь его в помещение на бумажку — глянь, а оно уже и растаяло до состояния густых слез.

— А вот еще, — явно волнуясь, начала немолодая и много повидавшая женщина. И волновалась она не зря — история эта была центральной в ее жизни, и рассказывала женщина эту историю каждый день, включая и тот день, когда эта история приключилась, каждый день, потому что каждый день хоть немного да стояла в очереди, а если очереди не было, так она сама очередь находила. И рассказывала она всегда хорошо — ясно, взволнованно. Да и чем же она, к примеру, отличалась от артистки, к примеру, республики, которая лет двадцать подряд каждый день грустит со сцены о золотых временах и утраченных идеалах? А? Чем? Силой таланта и актерской откровенностью? Ну, нет. Получку только ей, милочке квартирно-магазинной, платить некому — вот что, за такие представления, и все.

Она бы и сегодня рассказала все как есть про себя, все так, что все и приободрились бы и человеками себя почувствовали, но, видимо, не суждено ни им, ни вам узнать, что же было «вот еще», потому что после слов «А вот еще…» в магазине-гастрономе № 22 «Диетпитание» начисто потух свет.

И стало тихо.

Стало тихо, как становится тихо везде на земле, где внезапно потухнет свет.

И все старались не шуршать, чтоб на них что-нибудь не подумали, но не думали они, кто на них будет думать, кто? Ведь ни думающих, ни тех, о ком они думали, нету. Не видно их во тьме гастронома № 22 «Диетпитание», скрыла их тьма диетическая совсем.

Продавец бы свечурку пошел зажег принес, а ему тоже стало страшно — ай кто длинной лапой да как накроет бутылку «Московской», а на закуску не кусочек, а копилочку