Почему возник у Буша в этот миг образ мумии, он и сам не мог бы сказать, но очень скоро все прояснилось. Тот же самый тусклый свет, неизвестно откуда идущий, озарил конец лестницы и ровный серый пол, от которого веяло таким собачьим холодом, что впору вешаться.

Глаза у Буша попривыкли, и он теперь гораздо яснее видел пространство вокруг.

Он стоял в пирамиде кадавра, построенной еще в начале прошлого века. Наследники так торопились сбыть с рук могущественного правителя, что возвели ее еще до смерти, пока кадавр лежал в коме, не шевелился, глядел на мир черным глазом сквозь иссохшее правое полушарие.

Когда-то сюда водили экскурсии: детей, стариков, беременных женщин, даже иностранцев некоторых пускали. Потом экскурсии свернули, пирамиду закрыли, зайти можно было только по специальному разрешению, да еще врачам из числа хранителей, ухаживавшим за мумией. Похоже, Мышастый тоже заглядывал сюда по каким-то тайным государственным надобностям.

Полупрозрачный саркофаг с кадавром стоял посреди зала – не очень большого, надо сказать, Буш ожидал чего-то более помпезного. Впрочем, сам саркофаг был огромен, монументален и казался выломанным из единого куска ледяной первобытной скалы. Там, в скале этой, как бабочка в янтаре, навеки застыл он – ни живой, ни мертвый – Великий.

Мышастый склонился над саркофагом, глядел жадно, словно видел впервые или, напротив, в знакомых мрачных чертах тщился разглядеть что-то новое. Не отрывая глаз, кивнул Бушу:

– Подойди…

Буш сделал шаг вперед, холод стал заливать руки. Он замер. Мышастый покосился на него сердито: что стоишь, иди! Буш сделал еще шаг, еще. Холод окоченил руки, ноги, добрался до спины, но он все равно шел вперед – Мышастый же стоит совсем рядом, значит, и он, Буш, тоже сможет.

И он смог, он подошел к саркофагу совсем близко, даже заглянул внутрь. Кадавр лежал на спине, лежал неподвижно, посмертная мука исказила его лицо. Белесые брови, маленький рот, залысины на лбу… И снова, как когда-то, поразился он тому, насколько же кадавр похож на него, Буша. Это лицо чудилось ему в зеркале по утрам, когда он брился: и необязательная белесость, и незаконченность в лице, и рано обозначившиеся залысины – все это он видел в зеркале, вот только лет на двадцать моложе.

– Послушай, – сказал Мышастый, – послушай.

Буш наклонился, прислонил ухо, боясь, что будет очень холодно. Но пуленепробиваемый пластик был обычной комнатной температуры, и ни единого звука не донеслось из гроба.

– Не так, – досадовал Мышастый, – глупый ты! Не ухо – сердце прислони…

Буш выпрямился, секунду думал – как же это, прислонить сердце? – потом махнул рукой, стал смотреть в лицо кадавру, вглядываться, присматриваться: какой он белый, маленький, беззащитный. Он снова вспомнил арупу и гниющего там мертвеца и содрогнулся. А потом вспомнил свой сон, когда кадавр жаловался ему, что его похоронили, а он ведь живой, живой, вот пощупай – и тянул свои маленькие, почти детские руки.

И пока он думал, жалость и сострадание стали потихоньку заполонять его сердце, и сердце его открылось, и открылся его подлинный, внутренний слух…

Дикий, нечеловеческий, неутихающий вой пронесся по залу. Буш дрогнул и отступил. Тоска, боль и ужас были в этом вое, вечная обреченность звучала в нем.

– Он не умер, – прошептал Буш. – Он правда жив…

Мышастый криво улыбнулся.

– А ты думал, что все эти разговоры про вечно живого мертвеца – это фигура речи, метафора? Нет, милый мой, есть вещи, которые надо понимать буквально. Тело его сковано смертью, но душа здесь, она привязана, не может отлететь, живет в мертвом теле.

– Чем скована?

– Древней тибетской магией. Или ты забыл про хамбо-ламу?

Нет, он не забыл, конечно, он всегда помнил, но это… это было бесчеловечно.

Мышастый не спорил: бесчеловечно, только другого выхода все равно нет.

– Через кадавра, – сказал он наставительно, – идет особая сила, поднимается из пустот небытия, наполняет собой государство. Благодаря ей все мы и живем. Попробуй что-то переменить, все рухнет в одночасье. И если мы правы и хамбо-лама Итигэлов – Брахман нашей вселенной, то кадавр – ее Атман. Через него идет и претворяется им изначальная сила. Однажды его уже пытались вывезти из пирамиды – страна раскололась на несколько частей, с трудом удалось спасти остатки.

– Хочешь сказать, без него мы погибнем?

– А ты сам не видишь?

Буш молчал, думал.

– Постой, погоди. – Он поднял голову. – Кадавра положили сюда только в начале прошлого века. Но ведь до этого страна существовала уже тысячу лет.

Мышастый горько усмехнулся.

– Да разве мы можем знать, сколько существовала наша страна, да и весь наш мир. Это зависит от того, когда ушел в арупу Доши-Доржо Итигэлов. Хотя и это неважно, он ведь за одно мгновение может переживать миллионы лет. Да и вообще, на самом деле никакого Итигэлова нет, просто нам так удобнее иметь дело с абсолютом. Но если считать, что он как бы есть, то вот тебе разница между ним и кадавром. Если хамбо-лама ушел сам, то кадавр был принесет в жертву хаосу. Его уложили в саркофаг ни живым, ни мертвым. Потом на него направили мистические потоки страшной силы. Через него потоки эти вошли в следующего правителя и позволили ему невиданной жестокостью обуздать хаос.

– Я помню. Миллионы убитых задешево…

– Об этом сейчас не говорят. – Мышастый слегка поморщился. – Слезинка ребенка и все в таком роде… Второго базилевса сменил третий, того – следующий, так оно и пошло. Мы поняли, что, если оставлять живым предыдущего, государство теряет силу. Надо было закапывать каждого правителя. Оттого у нас вся стена в покойниках. Когда из пирамиды вынесли второго базилевса, все затряслось. Пришлось закопать кучу народу – военачальников и политических деятелей, чтобы хоть как-то восстановить баланс. Так или иначе, мы все оказались на игле этой силы, на самом ее кончике. И, как обычно бывает с иглой, стали ее заложниками. Теперь уже нельзя ничего изменить, поверь мне, – разве только ценой гибели всей страны. Ты этого хочешь?

– Я не хочу, но все это как-то… – Буш запнулся, – по-сатанински, что ли.

Мышастый криво улыбнулся.

– Сатана, дьявол… Ты же видел истину, ты знаешь, что все это только слова, истерики клерикалов. Дьявол тут ни при чем. Есть Бог или нет Бога, есть дьявол или нет его – неважно. Важно, что в итоге силы уравновешивают друг друга. Спроси у одного человека – справедлив ли мир, он ответит: конечно, нет. Спроси у другого – он ответит, что да. Первый бедный, второй богатый – такая мелочь дает две противоположные картины мира. Но есть ведь третий путь, если хочешь, назови его срединным. Вот, например, кадавр, он где пребывает – на том свете, на этом? Ни там, ни там, это третье пространство и третий путь. И путь этот и есть наш особый русский путь, которым мы ото всех отличаемся, путь гибридный, путь неопределенности, путь внезапных поворотов судьбы.