– Помнишь вчерашнюю ночь? – начал я. – Спал ты на удивление крепко.

Ответа не последовало.

– Об этом я тебе, кажется, не рассказывал, но есть у меня одно свойство – способность запоминать все, любую мелочь. Правда, вспомнить все, что пожелаю, удается не всегда, но из памяти ничего не стирается. Просто некоторые воспоминания – они, понимаешь ли, вроде беглых клиентов в подземных темницах нашей башни: пускай представить их начальству по первому требованию невозможно, однако каждый на месте, наружу из подземелий им пути нет.

Хотя, если вдуматься, это не совсем так. Нижний, четвертый, ярус наших подземных темниц давненько пустует – клиентов даже для заполнения первых трех ярусов никогда не хватает, так что со временем мастер Гюрло, возможно, откажется и от третьего. Сейчас мы держим его открытым только ради умалишенных, которых не навещает никто из чиновников: размести их на верхних уровнях – остальным не будет ни сна, ни покоя. Но, конечно, не все они так уж шумны: имеются и молчуны не хуже тебя.

Ответа вновь не последовало. В лунном свете трудно было сказать, слушает ли он меня, однако я прекрасно помнил о выпрошенной у него бритве.

– Однажды я сам прошел этим путем. То есть через четвертый ярус. В то время у меня был пес, и я держал его там, но как-то раз он сбежал. Отправился я искать его и обнаружил коридор, ведущий из наших подземелий наружу. В конце концов этот коридор вывел меня наверх, прямо на разбитый, покосившийся пьедестал с гномонами посреди сада под названием Атриум Времени. Действительно, солнечных часов в том саду великое множество, а еще я познакомился там с девушкой куда красивее всех, каких только встречал с тех пор, – пожалуй, даже красивее Иоленты, хоть и совсем по-другому.

Солдат по-прежнему хранил молчание, однако что-то – возможно, всего-навсего легкий наклон головы, замеченный краем глаза, – подсказывало: он меня слышит.

– Звалась она Валерией и, думаю, годами была младше меня, хотя с виду казалась гораздо старше. Волосы темные, вьющиеся, как у Теклы, но и глаза тоже темные, карие, а у Теклы были фиалковые. А вот такой прекрасной кожи, как у нее, я в жизни никогда больше не видел – будто густое молоко, смешанное с соком граната и земляники.

Однако рассказать-то я собирался не о Валерии, а о Доркас. Доркас тоже красива, хоть и очень худа, крохотна, словно ребенок. Лицо ее – лицо пери, щеки покрыты веснушками, точно крупицами золота. Волосы она обычно носила длинные, только напоследок остриглась коротко, и постоянно втыкала в них цветы.

Тут мне снова пришлось сделать паузу. Разговор о девушках я продолжал, потому что этот предмет вроде бы привлек внимание солдата, однако больше не мог сказать, слушает он меня или нет.

– С Доркас я виделся перед уходом из Тракса. В ее комнате над трактиром под названием «Утиное Гнездо». Доркас лежала в кровати, нагая, но все время куталась в простыню, как будто мы с нею ни разу не спали вместе – это мы-то, прошедшие и проехавшие многие лиги, не раз ночевавшие в глуши, не слыхавшей ничьих голосов с тех самых пор, как земля была призвана со дна моря, взбиравшиеся на вершины холмов, которых прежде касались лишь стопы самого солнца! Она готова была покинуть меня, а я – ее, и ни ей, ни мне не хотелось ничего иного, хоть под конец она, испугавшись, и звала меня пойти с нею.

Доркас, по ее же словам, полагала, будто Коготь обладает той же властью над временем, какой зеркала Отца Инире будто бы обладают над расстоянием. В то время я над ее замечанием не задумался – что касается философских материй, мыслитель из меня, правду сказать, неважный, – но сейчас нахожу его весьма, весьма интересным. А еще Доркас сказала вот что: «Того улана ты, Севериан, вернул к жизни, потому что Коготь искривил для него время, отправив его в тот момент, когда он еще был жив. А наполовину заживил раны друга, потому что камень приблизил момент их заживления». Интересно же получается, разве нет? Вскоре после того, как я кольнул тебя Когтем в лоб, ты издал этакий странный звук… может, то был предсмертный хрип?

С этим я выжидающе умолк. Солдат по-прежнему не отозвался ни словом, но вдруг его пальцы крепко стиснули мое плечо. Говорил я небрежно, на грани легкомыслия, однако его прикосновение заставило меня осознать всю серьезность собственных слов. Если все это правда или хоть самую чуточку близко к истине, выходит, я наобум, без оглядки, забавляюсь с совершенно неведомыми мне силами – в точности как усыновленный мною сынишка Касдо, бездумно схватившийся за кольцо исполинского изваяния и погибший на месте.

– Если так, твое замешательство нисколько не удивительно. Должно быть, путешествия в прошлое, сквозь само время – штука страшная, особенно если путь ведет через собственную же гибель. Я как раз собирался заметить, что это – будто второе рождение, но дело, пожалуй, намного хуже: ведь младенец в материнской утробе, как ни крути, уже жив.

Тут я слегка замялся.

– Правда, мне… то есть Текле… носить под сердцем младенца ни разу в жизни не довелось.

Наверное, только почувствовав его замешательство, я осознал, что и сам совершенно сбит с толку – вот, пожалуйста, даже от Теклы себя отличить не могу, – и, наконец, смущенно сказал:

– Прости. Прости. Усталый, почти засыпающий, я порой словно бы становлюсь кем-то другим. – (Не знаю, в чем тут причина, но в этот момент пальцы солдата стиснули мое плечо крепче прежнего.) – Отчего? История эта изрядно длинна и к тебе ни малейшего отношения не имеет. А сказать я хотел о другом: когда тот пьедестал в Атриуме Времени раскололся, просел, циферблаты солнечных часов накренились, и гномоны их больше не указывали верное время, а я слышал, когда это происходит, дневные стражи останавливают ход либо каждый день в течение какого-то времени идут вспять. Ты носишь с собою карманные солнечные часы и, стало быть, должен знать: чтоб верно определить время, их гномон нужно направить на солнце. Как известно, положение солнца на небе неизменно, а Урд ходит, танцует вокруг него, и благодаря ее танцу мы можем вести счет времени – точно так же глухой вполне может отстучать ритм тарантеллы, наблюдая за пляской танцовщиков… но что, если солнцу тоже вздумается поплясать? В этом случае время также может устремиться вспять.

– Не знаю, веришь ли ты в того, кого называют Новым Солнцем, – и за себя ничего определенного на сей счет сказать не могу. Но если Новое Солнце вправду когда-либо явится к нам, то не иначе как вернувшимся Миротворцем, а следовательно, Миротворец и Новое Солнце – всего лишь два имени одного и того же индивидуума, и тогда возникает закономерный вопрос: как ты думаешь, отчего этого индивидуума надлежит называть Новым Солнцем? Уж не из-за способности ли управлять ходом времени?

Тут мне и вправду почудилось, будто само время остановило ход. Вокруг, с обеих сторон, высился темный, безмолвный лес, с приходом ночи стало свежее. Что еще сказать, я не знал, а болтать чушь, чувствуя, с каким вниманием солдат слушает все мною сказанное, стыдился. Между тем впереди показалась пара сосен намного толще всех прочих деревьев, что росли вдоль обочин, в обхвате, а между ними виднелась зеленовато-белая тропка, отходящая в сторону.