С тех пор как мне в последний раз удалось поесть, миновало два дня, и голод успел притупиться, однако изрядно подточил силы. Дважды в тот день я набрел на полуразрушенные домики и заглянул в оба в поисках чего-либо съестного. Увы, все, что могло там остаться, растащили задолго до моего появления: внутри не оказалось даже крыс. Возле второго домика имелся колодец, однако туда давным-давно сбросили какую-то падаль, да и зачерпнуть зловонной воды в любом случае было нечем. Так и пошел я дальше, мечтая поскорее напиться, а еще отыскать посох покрепче: подворачивавшиеся под руку гнилые палки ломались одна за другой. (По пути через горы посохом мне служил «Терминус Эст», и, опираясь на него, идти было много легче.)

Около полудня я вышел к торной тропе, свернул на нее, и вскоре после этого издали донесся приближающийся грохот копыт. Поспешив спрятаться, я принялся наблюдать за тропой. Спустя недолгое время мимо промчался верховой, галопом вылетевший из-за ближайшего холма. Судя по всему, что я успел разглядеть, латы его весьма напоминали доспехи офицеров, командовавших димархиями Абдиеса, однако реющий по ветру плащ оказался зеленым, не красным, а забрало шлема напоминало формой козырек. Еще мне удалось оценить великолепие его скакуна: пасть дестрие бородой окаймляла обильная пена, бока взмокли от пота, но летел он, словно сигнал к началу гонки подан какой-то миг тому назад.

Столкнувшись на тропе с одним проезжим, следовало ожидать новых встреч, однако больше никто поблизости не появлялся. Долгое время шел я в безмятежности, слушая пересвист птиц и видя возле обочин немало следов дичи. Затем тропа (к невыразимой моей радости) привела меня к броду через неширокий звонкий ручей. Пройдя около дюжины шагов вверх по течению, я остановился у тихой заводи с дном, устланным белой галькой. Из-под моих сапог брызнула в стороны стайка мальков – верный признак чистой воды, действительно до сих пор сохранившей в памяти холод горных вершин и сладость талого снега. Припав к ручью, я пил, пил и пил, пока не почувствовал, что большему в желудке не поместиться, а после разделся и вымылся, хотя вода была изрядно холодной. Покончив с купанием, я воротился к тропе, к броду через ручей, и увидел на том берегу глубокие отпечатки пары лап, оставленных в изящной близости один от другого там, где хозяин их, зверь, склонился к воде. Следы смилодона – каждый не меньше тарелки, меж мягкими подушечками пальцев ни следа когтей – перекрывали отпечатки копыт офицерского скакуна. Старый Милан, служивший ловчим у дядюшки в те времена, когда я был маленькой Теклой, однажды рассказывал, что смилодоны пьют только после того, как до отвала набьют брюхо мясом, а сытые и утолившие жажду уже не опасны, если им не досаждать. Вспомнив об этом, я двинулся дальше.

Тропа, змейкой тянувшаяся вдоль лесистой долины, вела к седловине меж двух холмов. Поднявшись на нее, я заметил впереди дерево не меньше двух пядей в толщину, разорванное (именно так показалось мне с виду) напополам на высоте моих глаз. На оконечностях пня и поваленного ствола – излохмаченных, расщепленных – не нашлось ни единого гладкого затеса от топора. Пройдя еще две-три лиги, подобных деревьев я насчитал несколько дюжин. Судя по полному отсутствию на поваленных их половинах листьев, а порой и коры, и юных побегов, выпущенных пнями, урон лесу был нанесен не меньше года назад.

Наконец тропа вывела меня к настоящей дороге – из тех, о которых я слышал, но никогда не ходил ими (не считая заброшенных, пришедших в упадок), почти такой же, как старая дорога за Несской Стеной, охранявшаяся патрулем уланов, где мне и Ионе пришлось разлучиться с доктором Талосом, Бальдандерсом, Иолентой и Доркас. К чему я вовсе не был готов – так это к клубившимся над нею тучами пыли, а еще к тому, что на ней не росло ни былинки, хотя шириной она превосходила большинство городских улиц.

Иного выбора, кроме как следовать дальше ею, мне не представилось: по бокам от дороги плотной стеной высился лес, а меж деревьев все сплошь заросло густыми кустами. Поначалу я, вспомнив пламенеющие пики уланов, не на шутку перепугался, однако закон, запрещающий пользование дорогами, здесь, вполне возможно, утрачивал силу, иначе откуда на этой дороге столько следов и прочих признаков оживленного движения? Рассудив так, я двинулся дальше, а вскоре, услышав позади голоса и мерный топот множества ног, всего-навсего отступил на шажок-другой в лес и, даже не думая прятаться, принялся разглядывать проходящую мимо колонну.

Первым следовал офицер верхом на великолепном, иссиня-пепельной масти дестрие с длинными, неподрезанными клыками, инкрустированными бирюзой – в цвет собственного барда и рукояти эстока хозяина. За офицером пешим порядком следовали антепиланы тяжелой пехоты, широкоплечие, тонкие в талии, с безучастными лицами, покрытыми бронзой загара. Вооружены они были кто трезубой корсекой, кто бердышом-демилюном, кто вульжем с тяжелым клинком. Столь разношерстное оружие вкупе с определенными расхождениями в знаках различия и амуниции, на мой взгляд, свидетельствовало, что их мора сформирована на скорую руку из остатков прочих воинских частей. Но если и так, пережитые сражения, очевидно, ничуть не нарушили их флегматического расположения духа. Шли они – общим счетом около четырех тысяч человек – без малейшего волнения, без неохоты, без каких-либо признаков усталости, непринужденно, но не расхлябанно, и в ногу шагали легко, привычно.

За пехотой двигались фургоны обоза, запряженные фыркающими, трубящими трилофодонами. Увидев их, я шагнул ближе к обочине, так как большую часть места внутри, ясное дело, занимал провиант, однако среди фургонов ехали конные, и один из них окликнул меня, спросив, из какого я подразделения, а затем приказав подойти к нему. Вместо этого я пустился наутек, и хотя был совершенно уверен, что верхом он сквозь заросли не пробьется, а бросать дестрие у дороги, чтоб преследовать меня пешим, не пожелает, бежал, пока не запыхался.

Остановившись, я обнаружил, что занесло меня в тихую рощицу, озаренную зеленоватыми лучами солнца, сочащимися вниз сквозь кроны чахлых деревьев. Мох здесь покрывал землю так густо, что ступал я словно по ворсистому ковру потайной комнаты в виде картины, где нежданно столкнулся с владыкой Обители Абсолюта. На время я, привалившись спиной к стволу дерева, замер, прислушался, однако вокруг не слышалось ничего – ни звука, кроме моего собственного сбившегося дыхания да оглушительного шума крови в ушах.

Со временем к этим нотам прибавилась третья – негромкое жужжание мухи. Я утер залитое потом лицо полой гильдейского плаща. За время странствий плащ изрядно поистрепался и выцвел, и мне вдруг подумалось, что в этом самом плаще, накинутом на мои плечи мастером Гюрло в момент возведения в звание подмастерья, я, по всей видимости, и умру. Впитанный тканью пот казался холодным, точно роса, в воздухе явственно веяло сырой землей.

Жужжание мухи смолкло, но вскоре возобновилось – возможно, вправду сделавшись слегка назойливее, а может, так просто казалось, оттого что я успел отдышаться. Рассеянно оглядевшись, я обнаружил муху кружащей в луче солнца неподалеку, среди густых зарослей, но вскоре она уселась на нечто бурое, торчащее из-за дерева.

Сапог…

Какого-либо оружия при мне не имелось. В иное время я без особой опаски вышел бы против единственного противника и безоружным – тем более в таком месте, где с мечом не развернешься, но сейчас понимал, насколько ослаб, да еще обнаружил, что постничество, кроме сил, изрядно подтачивает храбрость, а может, просто, отвлекая ее на себя, оставляет для прочих надобностей куда меньше прежнего.