Шрифт:
Закладка:
Снижение государственной поддержки в адрес крупных инфраструктур в последнее советское и первое постсоветское десятилетия спровоцировало возращение «удаленности» (не только вынужденную изоляцию, но и коллапсы социальных инфраструктур и снабжения) во многие регионы страны. Показательным примером можно считать территории, прилежащие к одной из последних великих советских строек, Байкало-Амурской магистрали (Schweitzer, Povoroznyuk, 2019: 240–241). Политические трансформации стали вызовом не только конкретному проекту, но и всему (советскому) модернизационному мифу, и тем не менее на уровне сообществ, некогда вовлеченных в строительство, актуализировали типичный корпус нарративов о прошлом, воспроизводящих некогда усвоенную риторику гордости, энтузиазма, значимости бамовцев и БАМа для всей страны. В современных условиях востребованности этих нарративов способствует в частности сохранность материальной инфраструктуры железной дороги и связанных с ней поселений. Как отмечает Ольга Поворознюк, инфраструктура в данном случае становится для семей, связанных с БАМом, воплощением коллективной памяти, идентичности и эмоций (Поворознюк, 2020: 35–36). «Материальность» инфраструктуры способна «удерживать» переживания привязанности и гордости, формировать новых «чувствующих субъектов», разделяющих ценности и мифологию всего проекта (Schwenkel, 2013).
Материальные объекты, их пространственное расположение и заметность в окружающем ландшафте играют принципиальную роль и как триггер для актуализации ностальгической логики в целом (эмоционального переживания или нарративного воспоминания о прошлом), и как содержание конкретных ностальгических нарративов. Материальное (materialities) выступает связующим звеном между людьми и их прошлым – овеществляя, репрезентируя его, поддерживая эмоциональную связь людей с местом, актуализируя личные воспоминания или воплощая общие для всего сообщества «объекты ностальгии» (nostalgia-objects, Angé, Berliner, 2014: 8; Kim, 2016: 15). В большинстве работ, посвященных ностальгии, материальное рассматривается в связи с его значительным, но принципиально амбивалентным аффективным потенциалом: овеществленные знаки прошлого по-разному переживаются связанными с ними людьми и внешними наблюдателями. Так, руины индустриального города среди горожан способны вызывать одновременно тоску, привязанность, раздражение или боль, в то время как для туристов руины-без-людей, воплощающие и идею оставленности (abandonment) рукотворной среды, и аморфную ностальгию по индустриальной эре, стимулируют переживания безлично эстетического порядка, иронически определяемые как «ruin porn»183 (Strangleman, 2013). Аффективное измерение может в принципе рассматриваться как ядро ностальгической практики, нарратива или ностальгически освоенных материальных объектов; в этом случае ностальгия определяется не как репрезентации прошлого или индивидуальная тоска по нему, но как аффективные потоки, циркулирующие между людьми (bodies), объектами, вещами, связывающие и пронизывающие их (Kitson, McHugh, 2015: 488).
Возвращаясь к актуальности ностальгических нарративов в постиндустриальных и/или постсоциалистических городах и поселках, необходимо отметить, что одним из принципиально значимых, но нечасто выходящих на первый план героев этих текстов выступает государство, в разных своих проявлениях ответственное за благополучие в прошлом (например, государственная поддержка делала осуществимыми крупные инфраструктурные проекты, государственные компании управляли индустриальными поселениями, см. Гаврилова, 2019) и неспособное обеспечивать нормальный экономический и социальный порядок в настоящем (об идее «нормальной» государственности см., например, Greenberg, 2011). Нарративная жизнь государства, роль повседневных разговоров и конвенциональных моделей его воображения в формировании и воспроизводстве отдельных форм государственности не раз становились объектом исследования (Gupta, 1995; Aretxaga, 2003; Ssorin-Chaikov, 2003). Аффективный поворот в исследовании государства отчасти отталкивается от представления о его «нарративной природе» (согласуясь с критикой представлений об объективном существовании государства в виде отдельного от «общества», согласованного единства), но идет дальше, предлагая искать государство в чувственных, аффективных откликах, объединяющих людей и предметы и сконцентрированных (воплощенных) в них (Laszczkowski, Reeves, 2017: 1, 10). Матеуш Лащковски и Мэдлен Ривз фокусируются на изучении «affective states» (термин Анны Штолер), понимаемых как спектр аффектов, эмоций и чувств, испытываемых по отношению к государству и его агентам и способствующих возникновению, трансформации или эрозии государства. Аффект в таком случае рассматривается не как эпифеномен политического, но как его основание, структурирующее поле политического действия и конституирующее действующих субъектов (там же: 2).
Итак, в рамках данной главы меня интересуют ностальгические нарративы, актуальные в сообществах, переживших драматические изменения экономических и социальных условий. Среди таковых широко исследованы населения постиндустриальных городов и постсоциалистических стран, новых «удаленных» территорий, столкнувшихся с новыми формами отчуждения и изоляции в результате коллапса модернизационных проектов или стагнации крупных инфраструктур. Типичная композиционная и прагматическая рамка ностальгического нарратива опирается на три пространственно-временных измерения: идеализируемое прошлое, неопределенное настоящее, отмеченное отсутствием значимых вещей, связей, возможностей, и, наконец, не менее неопределенное будущее, на которое (нередко эксплицитно – в виде формулировки ожиданий) могут проецироваться воображаемые идеальные модели из прошлого. Переживание сильной связи с местом и организациями, в прошлом обеспечивавшими благополучие и контроль, не только манифестируется в ностальгических нарративах, но и имеет свое специфическое материальное измерение – чаще всего в виде руин некогда «великого» портового поселения.
«С УХОДОМ ВОЯК У НАС ВСЕ ВСТАЛО»: ТОЧКИ СЛОМА И ПОКАЗАТЕЛИ УПАДКА В НОСТАЛЬГИЧЕСКИХ НАРРАТИВАХ ОБ АМДЕРМЕ
Структурные особенности ностальгических нарративов, о которых пойдет речь, характерны не только для Амдермы, но и для Диксона, Тикси, Провидения или Певека. Однако именно Амдерме свойственна наибольшая плотность ностальгических текстов. Не редуцируя спектр поводов для их воспроизводства до утверждений, что именно Амдерма на данном этапе находится в более тяжелом экономическом и демографическом положении, я все же отмечу, что ни в одном из обследованных «великих портов» советского Севморпути мы не встречали вкраплений ностальгической логики во всех без исключения интервью или даже спонтанных беседах. Точки встраивания ностальгического в текст варьировали в зависимости от рассказчика и коммуникативной ситуации, при этом событийной константой нарративов оставались упоминания «ухода военных» как основной причины кризиса в Амдерме.
«Я как бы сю[да] заезжал, здесь было немножко пообширнее, транспорта побольше, населения было почти десять, ну, тысяч человек, как бы. Были школы, работали в полную силу. Авиация летала, почти каждую неделю садились по два, по три борта, как говорится. То есть, ну, жизнь-то была, в то время тут еще и военные стояли, как бы, аэропорт-то работал. <…> Потом эскадрилью вывели отсюда в Киров. Ну, и, а как эскадрилью вывели, тут вообще все умерло. Вот так, вот, и
