– Глаза в окне приказывали: будьте зверьми! Зверьми!

– Да! Чтобы раскрыть вечность сверхчеловека, Шпацхен, которая и есть истинная человечность, что потерялась в дебрях нечестивой культуры.

– Но разве мы не говорили всегда, Бено, что культура это обуздание страстей? Не писал ли ты первые свои стихи во имя искусства, сдерживающего в человеке животные страсти? Этими стихами ты расположил к себе души читателей, которые были свидетелями разгула страстей во время мировой войны. В стихах ты выступал против ревущего зверя. Тебя увенчали короной поэта поколения, потерянного в пустыне наших душ. Публикация твоих превосходных стихов повлияла на твой дух, раскрыла в тебе поэтический голос, а не рёв. Ты попал в сеть нашего прославления, она сбила тебя с пути, измельчила твой талант. С тех пор ты старался всем понравиться, купаться в людской лести, жить в ореоле славы, чувствовать свою власть над себе подобными. И так, под влиянием страстей, твоя душа опустела. Стихи стали однообразными. О тебе стали говорить, что ты стал скучным. Ты не хотел взять грех скуки на себя и перенес его на общество и культуру. Нет, Бено, не они оказались опустошенными, не они должны превратиться в прах, – идеи твои пошли прахом. Священный дух творчества испарился из тебя. Ты продал свою душу суете, баловству, сомнительной славе, злому духу силы власти. В страхе, что ты теряешь творческие силы и не сможешь удержаться на высоте, по сути своей фальшивой, ты перестал писать стихи, начал вопить, и запах пожара рядом с тобой усиливает потерю силы в тебе и обращает твою душу в прах. Человечность в себе ты съел во имя сытости, после которой на тебя нападает сладкий сон. Мне ты не будешь рассказывать о жизненном пути животных. Я живу среди них. Как человек! Слышишь, как человек!

Молодые сионисты в спешке уезжают. Религиозный еврей, живущий неподалеку от латунной фабрики, решил не покидать религиозной школы – ешивы до тех пор, пока не закончит писать историю евреев в Мессингворке. Нацисты ворвались к нему и убили его. Ему предлагали укрыться в лагере, но он отказался.

Сидеть среди сионистов и писать книгу? Среди евреев, которые больше не хотят быть евреями, а такими, как все чужеземцы, и создать на Святой земле государство атеистов? Евреями, у которых в душе нет Всевышнего, да благословится имя Его?

По мнению Наоми, понятие освобождения диалектично, и оно может осуществиться лишь смешением старого с новым. В пути, по которому пошел Бен Гурион, идущем через светское начало, она видит разрушение иудаизма. Говоря об иудаизме, Бен Гурион упоминал язык иврит, репатриацию, заселение земель страны Израиля, первопроходцев и мораль, о которой говорили народу пророки. Бен Гурион хотел стереть понятие еврейства рассеяния, он не говорил о синагоге и обязательном ношении ермолки или кипы, как о символах еврейской диаспоры. В диспуте между религиозным дядей Самуилом и сионистом Александром слышится отголосок этого спора.

– Дядя Самуил, каждое поколение видит иудаизм со своей точки зрения. Каждое поколение заново творит и обновляет свое иудейство. То, что вы говорите, красиво: вернуть живую душу в тело, борющееся с агонией, в тело, которое не должно умереть. Да, дядя Самуил, на каждое поколение возложено создать заново иудейство.

– Вы стремились освободиться от иудейства.

– Нет, дядя Самуил, мы стремились освободить иудейство.

– Освободить иудейство навязыванием ему идеи освобождения, время которого еще не настало. Помни, сын мой, нет большей катастрофы для народа, чем идея освобождения, толкающего его к действиям до времени. Освобождение светским путем приведет к уничтожению, сын мой!

– Дядя Самуил, каждое поколение видит иудаизм со своей точки зрения. Каждое поколение заново творит и обновляет свое иудейство. То, что вы говорите, красиво: вернуть живую душу в тело, борющееся с агонией, в тело, которое не должно умереть. Да, дядя Самуил, на каждое поколение возложено создать заново иудейство.

– Вы стремились освободиться от иудейства.

– Нет, дядя Самуил, мы стремились освободить иудейство.

– Освободить иудейство навязыванием ему идеи освобождения, время которого еще не настало. Помни, сын мой, нет большей катастрофы для народа, чем идея освобождения, толкающего его к действиям до времени. Освобождение светским путем приведет к уничтожению, сын мой!

Дядя Наоми, профессор древних языков, оставляет город Карлсруэ и приезжает в Берлин, спасаясь от студентов, нападающих на профессоров-евреев. Дед так и не может понять происходящего. Эмиль Рифке советует ему и семье покинуть Германию.

«Почему он хочет спасти евреев?»

«Потому что Эдит не выдала меня…»

Дед в шоке не понимает, почему его внучка связалась с предателем. Теперь и ему становится ясно, к чему привело светское воспитание в семье.

Горит Рейхстаг. «Никакой коммунист не поджигал рейхстаг, Это сделали нацисты», – кричит Гейнц.

Братья и сестры понимают, что в Германии им оставаться нельзя. Они сказали деду, что без него не покинут Германию. Дед понял, что жизнь его кончилась, и решил быть хозяином своей судьбы.

Дед уезжает в свою усадьбу и там стреляет себе в голову. Наоми тяжело даются трагические завершающие главы романа. Израиль успокаивает ее.

С разбитым сердцем возвращается она к письменному столу, к своим героям – скульптору, графу Оттокару и еврейской девочке Иоанне, которая любит графа.

Граф Оттокар фон Ойленберг не может понять, что творится в душе его молодой подруги.

Он осторожно снимает синий берет с ее головы. Кладет руки на ее волосы и говорит с печалью: я ведь не закончил твой портрет. Она освобождается от его рук. Лицо ее бледно, глаза блестят, и вся она выглядит такой, какой он любит ее видеть.

– Я бы не согласилась, чтобы ты еще меня рисовал.

– Почему, Иоанна?

– Картина была уродливой. Это не я…

Оттокар не отвечает, лишь притягивает ее за плечи.

– Смотри на меня, Иоанна. Она поднимает к нему лицо и закрывает глаза. Он словно изучает каждую черту ее девичьего взволнованного лица и говорит с нежностью:

– Как бы ты хотела, чтоб я тебя нарисовал, Иоанна? Как девочку? Как девушку?

– Нет! Нет! – жаль, что на не может раскрыть ее тайну. Она уже не девочка. Она хочет, чтобы он нарисовал ее женщиной.

Иоанна достаточно повзрослела для того, чтобы связать свою жизнь с еврейскими традициями. Она хочет носить семейные драгоценности, оставленные ей в наследство тетушкой Герминой. И ее не интересуют правила Движения.

И внезапно возникла перед Наоми большая картина в пустой комнате бабушки, в доме профессора, в этом городке, имеющем вид развернутого веера, и на этой картине она увидела себя в драгоценностях тетушки. Она хотела, чтобы Оттокар изобразил ее с