…Абдурахман между тем сидел в юрте да попивал кумыс. Тут же расположились несколько кочевницких биев. Снаружи донесся бешеный топот коня, затем в юрту ввалился один из сотников. Абдурахман поднял брови недоуменно и недовольно:

— Что за спешка такая?..

Но сердце уже было охвачено тревожным предчувствием.

— Бек, — задыхаясь, еле выговорил сотник, — все послы обезглавлены!

Бии всполошились. Пиала выпала из рук Абдурахмана, кумыс пролился. Округлив глаза, Абдурахман крикнул гневно:

— Проклятый бабник, клятвопреступник! Испортил все дело! — и тут же крикнул: — Седлайте коней!

Сотник выбежал.

Загудели карнаи, разбудив горное эхо. Сипаи, которые от безделья разбрелись кто куда, начали собираться к юрте.

Абдурахман и его спутники успели сесть в седла, пока кочевники еще не опомнились, пока не опомнился и сам Исхак. Через три дня, скача без остановок, прибыли они в Коканд.

Со стены у городских ворот трижды выстрелила пушка. Такую честь оказывали обычно победителям, возвращавшимся в столицу. Абдурахман осадил коня.

— Эй! — крикнул он.

Начальник артиллерии показался наверху. Узнав Абдурахмана, отозвался:

— Слушаюсь, господин!

— Эй ты, бестолковый! Чего палишь понапрасну?

— Приказ хана. Он повелел встретить с почетом высокочтимого победителя Абдурахмана-парваначи.

— У твоего хана, видно, тоже ума немного… — буркнул Абдурахман, проезжая в ворота, и усмехнулся сам над собой: — Победитель!

Он ехал и распаленно ругал Кудаяр-хана. Одним безумным словом разрушил он все, что с таким трудом удалось было наладить. Самым скверным, предательским образом обманул он простосердечных людей, всех кочевников-горцев. Бессовестный! И вдруг Абдурахмана словно варом обдало: "Да ведь Кудаяр-хан это сделал нарочно. Умышленно. Чтобы я, не дай бог, не стал в глазах народа нужным человеком…" Абдурахман почувствовал, как от этой догадки у него закружилась голова. "И сунул подачку — титул парваначи. Утешайся, мол!.."

В той самой диванхане, в которой некогда по воле Юсупа-аталыка повешены были на стене чокои Шералы, собралась вся знать. По правилам, принятым при дворе, Абдурахману должно бы войти сюда, предварительно сняв оружие, но он шагнул в двери с пистолетом за поясом, при сабле да еще и плеть волочил за собой по земле. Был на вид мрачен, но поздоровался, как положено. И в ответ на его "ассалам алейкум" поднялись со своих мест все, как один, кроме Кудаяр-хана. На всех лицах написаны были восторг и умиление. Никто не выразил неодобрения тому, что Абдурахман позволил себе переступить порог диванханы с оружием и плетью. Победителю простительно. Абдурахман приблизился к трону и отвесил поклон. Кудаяр-хан встал, подошел к склоненному Абдурахману, взял его под локти и поднял.

— Тигр мой…

И, раскрыв объятия, прижал Абдурахмана к своей груди. На всех, кто наблюдал эту встречу, она произвела сильнейшее впечатление. Наиболее искушенные льстецы отирали слезы.

От ласкового слова, говорят, и камень в песок рассыпается. Почетная встреча, похвалы друзей, к которым вынуждены были присоединить свои поздравления и тайные враги, и, наконец, подчеркнуто ласковое обращение самого хана — все это как бы омыло сердце Абдурахмана, смягчило его. Кудаяр-хан здесь же объявил указ о назначении Абдурахмана-парваначи начальником всего кокандского войска. Он становился, таким образом, вторым после хана лицом в государстве.

Повстанцы не смогли объединить свои силы, и хотя гнев и обида горцев были велики, боевой дух угас и к осени все стихло.

Восьмого октября генерал-губернатор фон Кауфман отправил из Ташкента письмо Кудаяр-хану, в котором говорилось: "Для меня было весьма приятно узнать, что смуты и беспорядки в подвластной Вам стране, как кажется, совсем прекратились. Искренне желаю, чтобы не повторялось подобное положение дел".

3

Тяжким ударом пришлось по Сарыбаю то, что лишился он одновременно и дочери, и жены. К тому же Суюмкан была ему, слепому, необходимой опорой.

Теперь о нем заботился, жалел его один только Мадыл. Но Мадыл должен был много работать, чтобы добыть пропитание. При малейшей возможности он приходил к Сарыбаю, сидел возле него, они вели долгие разговоры… Оставаясь один, Сарыбай тосковал, роптал на жестокую судьбу и, когда становилось совсем невмоготу, брался за комуз, который постоянно лежал у него в изголовье. Сарыбай играл допоздна, в музыке изливая неутолимую печаль.

Вначале родичи не прочь были слушать его игру. Потом как будто стали чуждаться этого. Матери оттаскивали чуть ли не силой своих детей от Сарыбая. Почему? Пищу Сарыбаю приносили три раза в день по очереди из всех трех юрт. Человек, который нёс ему плошку с похлебкой или еще чем, подходил потихоньку, молча, осторожно ставил еду возле слепого и так же осторожно брал его за руку и показывал на ощупь, где стоит плошка. Затем молча удалялся, спешил поскорее уйти подальше от несчастного родича, который сидел в юрте один, худой, обессиленный, съежившийся, точно сова, у которой сломаны крылья. Почему? Должно быть, потому, что родичи испытывали перед ним суеверный страх — не перешли бы на них его беды.

А Сарыбаю так хотелось говорить с людьми; молчание и тишина давили его. Единственной отрадой становился сон. Сон приносил ему жизнь и радость, желанное успокоение. Во сне он видел себя зрячим, возвращался к тем временам, когда был он всеми уважаемым мирзой-охотником, во сне встречался с дорогими сердцу людьми, снова ездил на охоту со своим беркутом. То был удивительный, прекрасный мир…

Однажды привиделось ему, что они с женой, оба живые и здоровые, идут по молодому лесу. Они смотрят на плывущие по небу и ненадолго закрывающие солнце облака, вброд переходят шумную, пенистую, сверкающую на солнце брызгами чистой воды речку. Птицы поют и свистят на разные голоса, пролетают, взмахивая светлыми крыльями, над самой головой у Сарыбая, и, следя глазами за их полетом, он видит там, впереди, еще более чудесные просторы. На вершине горы кто-то играет на комузе, полная жизни и огня мелодия подымается до самого неба… И при звуках комуза, которые так понятны Сарыбаю, начинает трепетать его сердце. А ведь он, наверное, умер и теперь в раю. Это награда за его ослепление, за все его беды и несчастья. Но рай похож на горные летовки… Сарыбаю хочется получше присмотреться к потустороннему миру, подольше побыть здесь…

…Разбудил его лай собаки. Он очнулся у себя в юрте, тьма и холод обрушились на него, и он весь сжался, пытаясь согреться.

Что сейчас — день или ночь? Сарыбай поднял голову, нашарил тебетей, нашел и накинул на себя шубу, посидел, прислушался. Снаружи доносились крики детей, блеянье козлят. Утро уж давно наступило, подумалось Сарыбаю. Вон и живот от голода подвело… Теперь он услышал голоса мужчин — с той стороны, где находилась юрта Идына. О чем