— Стой! — кричу я, и на этот крик отзывается уже не только библиотека, а весь дом, дрожь проходит по стенам, ежится крыша, и под ногами, я это чувствую, корчится фундамент, которому тоже больно, ведь он испытывает то же самое, что и я, поскольку мы едины, я и мое обиталище, моя скорлупа, что перерождается со мной из жизни в жизнь, меняющее облик, но всегда одинаковое.

— Почему я должен тебе повиноваться, Седой? — спрашивает Янтарь. — Твоим приказам? Ты заставил меня изменить свою жизнь, набил трухлявым знанием, годным лишь на помойку! Почему ты сам ничего не можешь сделать с его помощью? Почему ты бесплоден?

Слыша это, я ощущаю, что заполнен до отказа гнилью и отбросами, как внутри ползают мокрицы, копошатся тараканы и черви.

— Ты всегда заставлял меняться меня! — продолжает он, и блестит у него в ухе сережка, которой я раньше не видел, — крохотный листочек омелы, ярко-зеленый, почти живой. — Только ни разу ты сам не изменился ради меня! Поэтому я ухожу!

Губы мои шевелятся, но слов нет, голоса нет, дыхания нет, и тепла на лице тоже нет.

Я вел Янтаря по ступенькам мастерства, не скрывал от него ничего, отвечал на вопросы. Я делал то, что умею лучше всего, — учил, воспитывал его, превращал из простого смертного в почти божественное существо, наделенное могуществом демиурга, властью созидать и сокрушать, возводить и губить, растить и выпалывать.

Не жалел времени, щедро лил силы на благодатную почву.

И теперь он говорит такое?

Уже не говорит, идет к выходу из библиотеки, и я с постыдной суетой бегу следом. Под ногами грохочут ступени, широкие, мраморные, ведущие в холл на первом этаже, туда, где под стеклянным куполом потолка неумолимо тикают, нарезая время на ломтики, исполинские часы — деревянная башня корпуса, громадная крона-корона из ветвей, черный зрачок циферблата, длинные золотые копья стрелок, летающие солнышки маятников.

Кто и когда создал их, я не знаю, но эти часы постоянно со мной, их суть, не облик.

Иногда они предстают набором причудливо соединенных клепсидр или воткнутых в песок палок, иногда конструкцией жидких кристаллов, плавающих в антигравитационном поле, в этот раз простым механическим устройством. Однако всегда в них кроется не только время, но и пространство, все измерения, что только можно представить, все миры и соединяющие их дороги.

Под часами, в тайнике, скрыт Ключ, величайшая ценность, о которой и думать не стоит лишний раз…

Мы пробегаем мимо высокого, под потолок, зеркала в тяжелой раме из позеленевшей меди, в темной липкой глубине отражаются искаженные фигуры.

— Стой! — хриплю я, когда Янтарь оказывается у двери.

Я прекрасно знаю, что такое — лишиться ученика таким образом, знаю, что происходит со мной потом.

Это я помню из прошлых жизней лучше всего.

Я теряю часть себя, перестаю быть собой, лишаюсь возможности нормально дышать, ходить, думать, у меня словно отнимается правая рука, из головы пропадают самые важные части мозга, и остается убогое, тупое наследие даже не приматов, а древних рептилий. Превращаюсь в ковыляющее изо дня в день растение, гриб в форме человека, не способный на радость, творчество, веселье, обреченный на вечную тоску, неутолимый голод и негасимую боль.

До самой смерти… а та может прийти через десятилетия.

А еще я обречен смотреть, как человечество, лишенное нового бога, о котором оно и не подозревает, отдается ледяным ураганам эгоизма, с хрюканьем деградирует, ныряет в грязь и жестокость. Играется-пачкается с мирами, где оправданны ненависть и геноцид, безудержное разрушение и тотальная ложь.

И мне мучительно видеть такое, поскольку я в этом виноват.

Каждый мой успех — это небольшой шаг вверх для миллиардов разумных существ. Каждый мой провал — несколько ступеней вниз для них же, отступление от света во тьму, смрад и скрежет зубовный.

— Ты больше не учитель мне, — бросает Янтарь через плечо и тянет за ручку двери.

Скрипят петли, и в холл проникает хмурый вечерний свет — снаружи облака, густой туман, где тонут не только останки дня, но и обломки рухнувшегося сегодня мира, погружаются в серую хмарь, в безмолвно кипящую бездну, ту самую, из которой некогда возникла вселенная и куда она обречена вернуться.

Дверь с грохотом закрывается, и я остаюсь внутри, дрожащий, жалкий, раздавленный. Ученик покидает меня, отказывается от обучения, крылья его не раскрываются… и это значит, что я должен вернуть беглеца — часы в холле пока еще не забили насмерть отпущенное мне время, но осталось этого времени не много.

Не обучая, то есть не будучи собой, я могу пробыть собой около суток.

* * *

Луч находит меня в черной пещере кухни, где я варю глинтвейн в медном ковшике, помнящем гордых царей Ассирии. Над маленькой дровяной печкой из кирпича поднимается пар, витают запахи корицы, меда, апельсиновой цедры и эстрагона, но даже через эту симфонию пробивается явившийся с гостьей свежий аромат яблок, спелых, огромных, розовеющих на летнем солнце.

— Это я, — говорит она, как будто сюда может явиться кто-то еще.

Я киваю, не поворачиваясь.

Луч подходит, обнимает сзади и кладет голову мне на плечо, трется, словно огромная кошка. Я ощущаю исходящее от нее тепло, но это тепло не проникает в меня, в холодный монолит из отчаяния, разочарования и злости, под которыми все еще бьется сердце, едва-едва, все слабее, в один ритм с часами, считает оставшиеся секунды.

— Что-то случилось? — спрашивает она.

— Янтарь ушел, — отвечаю я.

Луч вздыхает, щекочет мне ухо прядь ее волос, светлых, будто лен, и пушистых, точно брюшко пчелы.

— Он ушел, и к этому все шло давно, — голос ее звучит напевно и ласково.

— Ты о чем? — Я поворачиваюсь слишком резко, я отпихиваю Луч, и она делает шаг назад, синие глаза мокро блестят, губы обиженно поджаты, но я не обращаю на это внимания. — Ты хочешь сказать — я виноват? Что это не просто выходка самовлюбленного мальчишки?

Кухня нависает над нами склепом для великана, темная, пустынная и неуютная. Камень пола и стен, печка, ниша для очага, где можно зажарить быка, и длинный деревянный стол человек на двадцать, не меньше, да еще с лавками по бокам — зачем он тут, где редко случаются и двое, где не гремят здравицы и не звенит смех, где царствуют тишина и одиночество?

Кухня тоже переносится со мной из жизни в жизнь, меняя внешность, сохраняя суть, и она всегда такова, даже когда выглядит клетушкой с кострищем в центре.

— Посмотри на себя, — произносит Луч. — Ты на