делать. Как ты думаешь, профессор Дональдсон сможет написать тебе рекомендательное письмо для поступления на юридический факультет сейчас, когда у него в голове эти фотографии? Как ты думаешь, он сможет подтвердить твой интеллект, твой драйв, когда увидит это?

— Скорее всего, нет.

— Как ты думаешь, сможешь пройти стажировку этим летом? Сможешь подать заявку на стипендию с этим в твоем послужном списке?

— Я знаю, папа, это неприятно, но…

— Это не конфуз. Смущение не причем. Это черная метка. С таким же успехом ты могла бы совершить преступление, Кэролайн, и все потому, что не использовала свою голову.

— Это Нейт выложил фотографии.

— Но именно ты позволила ему сделать их.

— Я доверяла ему.

Он издает звук отвращения. Отводит от меня взгляд. Вытирает рот рукой.

— Тебе не следовало этого делать, — говорит он во второй раз. И он смотрит на меня скорее печально, чем сердито. — Я думал, у тебя больше здравого смысла. Я разочарован в тебе. Мне… Мне противны эти фотографии, и я разочарован.

Что-то внутри меня ломается, когда я слышу это от него.

Это больно.

Но я думаю, что то, что он разбивает, это не мое сердце. Это какой-то последний хрупкий фрагмент пузыря. Это та часть меня, которая все еще была папиной дочкой, живущей надеждой, что если бы я была идеальной, то он любил бы меня больше всех. Любил бы меня больше всего на свете. Любил бы меня всегда. И его любовь сделала бы меня могущественной.

Мне больно слышать, что я вызвала у него отвращение. Больно сознавать, что с этого момента он никогда не будет любить меня так же, как раньше, если вообще найдет способ любить меня.

Но мне не нужна его любовь, чтобы быть сильной.

Я и так сильна.

— Мне жаль, что ты разочарован, — говорю я ему. — Но я человек. Мне девятнадцать. Иногда я совершаю ошибки. И думаю… знаешь, может быть, мне следовало сказать тебе сразу. Может быть, это усложняет тебе задачу, потому что у меня было семь месяцев, чтобы подумать о том, что означают эти фотографии, а у тебя было около семи часов.

Я подхожу ближе и кладу руку ему на плечо.

Если он слегка вздрагивает, если мое сердце сжимается, я игнорирую это.

Я не отвратительна. Я его дочь.

— Но, папа? Вот что они значат для меня. Это акт ненависти. Они мстят мне, за кого-то, с кем я никогда не обращалась плохо. Они не заслужены. И даже если они были заслужены, что это значит? Что если кто-то фотографирует меня голой, то я плохой человек, поэтому они получают право называть меня шлюхой в интернете? Ты пытаешься сказать мне, что только потому, что я не помешала Нейту меня сфотографировать, я заслужила все, что со мной случится, навсегда? Я заслужила эту атаку, потому что сама напросилась на нее? Ты слышишь, как это безобразно?

— Я никогда не говорил, что ты напросилась. — Его голос звучит по-другому, сдавленно и тревожно.

— Ага. Ты это сделал.

Мой отец всегда говорил мне, что первый шаг к достижению того, чего я хочу в жизни, это знать, чего я хочу. Ты выясняешь это, а потом идешь за этим.

Поэтому я заставляю его посмотреть на меня. Я заставляю его услышать меня.

— Ты это сделал.

Теперь это моя сила, и ему это не должно нравиться.

Я собираюсь использовать это, нравится ему это или нет.

Я собираюсь продолжать использовать это до тех пор, пока люди не начнут слушать.

* * *

Заметив меня, Уэст встает.

Он ждал в приемной по делам студентов, развалившись напротив ассистентки в розовом кресле с высокой спинкой, слишком маленьком и слишком суетливом для него.

Я была на собрании больше часа, но он сидит точно на том же месте, где я его оставила. Единственное отличие в том, что его волосы превратились в полный беспорядок, на который я тупо смотрю мгновение, пока не понимаю, что это от его пальцев.

Сколько раз ему нужно было провести рукой по волосам, чтобы они стали похожи на весеннее пропаханное поле?

— И как все прошло?

Когда я подхожу ближе, он касается моего локтя и кладет руку мне на талию. С легким нажимом он ведет меня через дверь в коридор.

Студенческий отдел занимает часть подвального этажа студенческого центра. Здесь внизу ярко-белый лабиринт, и я всегда в нем теряюсь, но я почти уверена, что мы пришли с другого конца, откуда меня ведет Уэст.

— Хорошо, я думаю. Я рассказала им кучу вещей, и они задали несколько вопросов. Затем я отдала им все свои распечатки. Они должны поговорить с Нейтом, а там посмотрим.

Лицо Уэста мрачнеет.

— И это все? «Посмотрим»?

Он был таким с тех пор, как мы уехали от моего отца. Взвинченный, расстроенный, немного саркастичный. Думаю, он, должно быть, питал иллюзию, что только потому, что я права, все встанут на мою сторону. Как будто так устроен мир.

Со своей стороны, я перестала думать, что мне что-то отдадут без боя.

— Ну, да. Ты что, думал, они привяжут его к спине лошади и пустят вскачь по кампусу?

Он не находит шутку смешной. Я поднимаю руку и чувствую глубокую тревожную линию между его бровями.

— Эй. Что такое?

— Ничего. Ты голодна? Тебе надо что-нибудь съесть. Отдохнуть немного. Я хочу, чтобы ты поспала, пока я буду работать в пекарне.

Я останавливаюсь.

— Уэст.

— Что?

— В чем дело? — спросила я.

Потому что с ним происходит нечто большее, чем можно объяснить разочарованием в том, как прошла моя встреча. От него исходит энергия, сгущающаяся грозовая туча, темная и опасная. Я чувствую это, когда стою рядом, и это напоминает мне о том дне, когда я нашла его в библиотеке после того, как он ударил Нейта, физическое насилие, вибрирующие атомы, примитивные химические вещества.

— Ничего. Я в порядке.

Я крепко хватаю его за плечи, притягиваю ближе, поднимаюсь на цыпочки и целую. Он просто стоит там, как деревянный чурбан, и когда я спускаюсь, он нацепляет улыбку, которая так не похожа на улыбку, что мне хочется стереть ее с его лица.

— Да, ты в порядке, — говорю я. — Это был такой классный поцелуй, что я сейчас сорву с себя трусики и займусь тобой прямо в коридоре.

Никакой улыбки. В нем совсем не было юмора. Он тянет меня за руку.

— Давай выбираться отсюда.

— Нет, пока ты не поговоришь со мной.

— Не здесь.

— Почему? Вокруг никого нет.

Его взгляд скользит мимо моего плеча