Шрифт:
Закладка:
Я потрясенно смотрю на священника и чуть не забываю встать и произнести Никейский Символ веры, который идет следующим.
Я верю в Бога Отца, создателя рая и земли, всего видимого и невидимого. Верю, что Он могущественный и не совершает ошибок. Мама шутила про ошибки Бога, но я думаю, что Он не допускает оплошностей. Значит, это не просто глупый вопрос.
Хочу ли я исцелиться? И от чего?
Единственная известная мне самость – это я, тот, кем являюсь сейчас: аутичный аналитик, неплохо фехтующий и влюбленный в Марджори.
Верю в Его единственного рожденного Сына – Иисуса Христа, который, будучи во плоти, подошел и задал вопрос человеку у купели. Человеку, который, возможно (история об этом умалчивает), оказался там лишь потому, что родственники устали от его болезни, который, возможно, с удовольствием лежал бы целыми днями, если бы они не возражали.
Что сделал бы Иисус, если бы человек сказал: «Нет, я не хочу излечиться! Я и так вполне доволен!»? Если бы он сказал: «Со мной все хорошо, просто родственники и соседи меня заставили прийти»?
Слова вылетают сами собой, а ум бьется над чтением притчи, проповедью, словами священника. Помню одного студента из моего родного города, который, узнав, что я посещаю церковь, спросил:
– Ты правда веришь или просто так ходишь?
Если это просто привычка, как идти к целебной купели, когда болен, значит ли это, что я не верю? Если бы тот человек сказал Иисусу, что на самом деле не жаждет исцеления, просто родственники заставили, Иисус все равно мог бы дать человеку способность встать и пойти?
Может быть, Бог думает, что лучше мне не быть аутистом. Может быть, он хочет, чтобы я прошел лечение.
Мне вдруг становится холодно. Я-то думал, что тут меня принимают и Бог, и священник, и прихожане – большинство из них. Бог не презирает слепых, глухих, парализованных, безумных. Так меня учили, я в это верил. Что, если я ошибался? Что, если Бог хочет, чтобы я стал другим?
Досиживаю до конца службы. Причащаться не иду. Один из служителей спрашивает, все ли у меня в порядке, и я киваю. Он обеспокоенно поглядывает, но отходит. После песнопений я сижу на месте, дожидаясь, когда все уйдут, и только потом иду к дверям. Пастор все еще стоит у выхода, болтает с одним из помощников. Он улыбается мне.
– Привет, Лу! Как поживаешь? – Он крепко и быстро пожимает мне руку, потому что знает, что я не люблю долгих рукопожатий.
– Не знаю, хочу ли я исцеления, – говорю я.
Лицо пастора принимает обеспокоенное выражение.
– Лу, я говорил не про тебя – не про таких, как ты! Мне жаль, если ты подумал… я говорил про духовное исцеление. Ты же знаешь, мы принимаем тебя таким, как есть!
– Вы принимаете. А Бог?
– Хочешь поговорим? – спрашивает пастор.
– Не сейчас, – отвечаю я.
Сначала определюсь со своими мыслями, а потом буду спрашивать.
– Ты не подошел причаститься, – говорит он.
Я удивлен. Не думал, что он заметит.
– Прошу тебя, Лу, пусть мои слова не встанут между тобой и Господом!
– Хорошо, – говорю я. – Просто… мне нужно подумать.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и он меня не останавливает. Это еще одно достоинство моей церкви. Туда можно прийти, но тебя не будут задерживать. Когда я учился в школе, я посещал одну церковь, где все хотели постоянно присутствовать в жизни друг друга. Если я простужался и пропускал службу, кто-нибудь звонил и спрашивал, почему меня не было. Считалось, что они небезразличные и заботливые, но их забота была удушающей. Они говорили, что я холодный и что мне нужно развивать пламенность духа, они не понимали меня и не хотели разбираться.
Я вновь оборачиваюсь к священнику, у него поднимаются брови, но он ждет, пока я заговорю.
– Почему вы сегодня выбрали именно этот отрывок из Библии? Его не было в программе.
– Ах, это… – Лицо его разглаживается. – Знаешь, Евангелие от Иоанна никогда не указывают в программе. Оно как секретное оружие, которое мы, пастыри, используем, когда, по нашему мнению, община в этом нуждается.
Я и сам это замечал, но никогда не спрашивал о причине.
– Я выбрал именно этот отрывок сегодня, потому что… Лу, а насколько ты вовлечен в жизнь прихода?
Когда ответ на твой вопрос вдруг превращают в вопрос, заданный тебе, трудно сориентироваться, но я пытаюсь:
– Я хожу в церковь. Почти каждое воскресенье.
– У тебя есть друзья среди прихожан? – спрашивает он. – Я имею в виду, люди, с которыми ты встречаешься вне службы и, возможно, обсуждаешь церковные дела.
– Нет, – отвечаю я.
После той церкви, куда я ходил в школе, я всегда избегал излишнего сближения с другими прихожанами.
– Ну тогда ты, наверное, не в курсе, что у нас шли горячие споры по некоторым вопросам. К нам присоединилось довольно много новых людей – большинство пришли из другой общины, которую покинули в результате сильной ссоры.
– Ссора в церковной общине? – У меня сжимается желудок – очень дурно ссориться в церкви.
– Эти люди были очень сердиты и обижены, когда пришли, – продолжает пастырь. – Я знал, что им понадобится время, чтобы освоиться и забыть обиды. Я дал им время. Но они до сих пор сердиты и продолжают спорить с людьми из старой церкви, и у нас разожгли распри между теми, кто всегда прекрасно ладил.
Он поглядывает на меня поверх очков. Большинство людей делают операцию, когда у них портятся глаза, но наш пастор носит старомодные очки.
Я пытаюсь разобраться в его словах.
– То есть… вы говорили про желание исцелиться, потому что они до сих пор сердятся?..
– Да. Я решил, что им пора задуматься. Я хотел, чтобы они осознали, что, находясь в той же колее, пережевывая старую ссору с людьми, с которыми уже расстались, они не дают Богу возможности их излечить.
Пастор качает головой, затем опускает глаза и вновь смотрит на меня.
– Лу, ты, кажется, еще расстроен. Ты уверен, что не хочешь со мной поделиться?
Я не хочу сейчас рассказывать ему о лечении, но не говорить правду в церкви хуже, чем где-либо еще.
– Уверен, – отвечаю я. – Вы сказали, что Бог любит нас, принимает нас, какие мы есть. А потом сказали, что люди должны меняться, принимать исцеление. Но если нас принимают такими, какие мы есть, зачем меняться?
