«19 января! — думала Катя. — А Освенцим освободили 27 января. Восемь дней! Все могло произойти в эти дни!»

Теперь они обе искали детей: Катя и Марина…

Марина жила в Москве. Ей было легче, чем Кате, продолжать розыски. Но сведений о детях все равно не было.

Катя теряла надежду. И вновь обретала ее с каждым новым запросом.

А Марина, которую с Катей сроднило пережитое, — сроднило сильнее, чем кровное родство, — иногда думала, что, может быть, эта неизвестность для Кати лучше того, что за ней таится.

На следующий год отыскался Толик. В деревню пришел сам. Катя как раз была дома, наливала щи в миску, когда с криком прибежали ребята: «Тетя Катя! Скорее! Ваш Толик домой идет».

Катя кинулась за ребятами и увидела на снежной дороге темную маленькую фигурку. Это в самом деле был ее Толик. Он шагал решительно, спрятав руки в карманы. И лицо его было непримиримо решительным, хоть чувствовалось: каждый шаг дается ему с трудом.

Был он в пальто и ушанке, но без валенок — только ботиночки с калошами. А повсюду лежал еще талый апрельский снег. И Толик, видно, не раз проваливался в сугробы, потому что вымок по пояс.

Катя кинулась навстречу ему, подхватила на руки, мокрого, стылого, совсем ледяного.

— Мамка! — стуча зубами от холода, выговорил Толик. — Мамка, я Таньку потерял…

Он рассказывал ей о лагере, из которого их освободили.

Говорил, что после освобождения ребят увезли оттуда санпоездом: по пути распределяли по детским домам, больницам. Говорил, что и он пролежал в больнице долго-долго. От чего его там лечили, объяснить не мог. Из больницы его перевели в детский дом, неподалеку от Курска. Он попросил, учительницу написать в их деревню, а дожидаться ответа не стал. Подвернулся случай: за одним пареньком приехал его отец — демобилизованный. Узнав, что они из Оцка и поедут в Оцк, Толик, сговорившись с приятелем, пошел потихоньку за ними. А в поезде — тут уж пришлось признаться!

— Как же ты, Толичек, так решился? — допытывалась Катя. — А если б ты меня не нашел? А если б…

Толик отмахивался: «Чего теперь говорить! Добрался же!»

Он почти не расставался с матерью — словно боялся отойти.

Да и она, Катя, с трудом отрывалась от него.

Спали они вдвоем, на одной постели. Толик засыпал сразу, а спал беспокойно. Вертелся… Кричал во сне. Вскакивал.

— Ты чего, ты чего, сыночек? — успокаивала его Катя. — Спи! Ты же дома. Ты с мамкой.

Она все не могла поверить, что он с нею. Ночами прислушивалась к его дыханию, обцеловывала его сонного, теплого… «Сыночка, любый мой! Нам бы только Татьянку еще найти».

Глава вторая

РАССКАЗЫВАЕТ МАРИНА

1. Катя

В Освенциме я рассталась с Татьянкой позже всех: ни Кати, ни Толика в лагере уже не было.

19 января 1945 года…

В этот день угоняли последнюю партию узниц. В лагере оставались лишь те, кто не мог идти. И дети.

Что ожидало их?!

Нас угоняли!

Улучив минутку, я прибежала к детскому бараку. Я хотела увидеть Татьянку. В последний раз.

Уходя, не решалась оглянуться.

Но и не оглядываясь, видела четко выделявшуюся на сером снегу маленькую фигурку. Словно перечеркнутую колючей проволокой фигурку…

Впрочем, не с этого надо начинать.

Надо начинать с того, как судьба свела меня с Катей, Татьянкиной матерью.

С Катей мы встретились осенью 42-го года. О Кате я знала еще в Москве. Адрес знала. Приметы. Подробности ее биографии.

Представляла себе, как расположена деревня, в которой она живет. И дом. На краю села. Знала даже, что окна в доме с синими резными наличниками. А вот Катя не знала и того, что я существую на свете.

В общем, вы уже догадались: Катин адрес я получила при вылете из Москвы.

Я была в составе одной из многочисленных групп, забрасываемых в тыл врага с разведывательными целями. Нас переправили в Белоруссию.

И вот я шла по белорусскому лесу. На мне было сшитое по-городскому летнее платье. Косынка. Тапочки.

А при мне небольшой узелок с вещами: рыжий лыжный костюм и почти мальчиковые полуботинки. Узелок я несла на палке, через плечо. Почему-то мне казалось очень правдоподобной эта деталь облика: узелок на палке через плечо.

Беженка из Смоленска, я шла по белорусскому лесу в деревню Климентьевку, к своей тетке Катерине Романовне Климушиной, двоюродной сестре моей матери. Мать моя погибла при бомбежке Смоленска. Такой была моя «легенда».

День был мягкий и теплый. Сквозь лохматые облака изредка пробивалось солнце. Тропка шла меж деревьев, прямая, приметная.

Было не жарко идти. Поднимались со всех сторон горьковатые запахи — легко дышалось.

Думала я, конечно же, о предстоящей встрече. Было в ней много неясного. Знать хотя бы, что Катя будет на месте. Знать хотя бы, что будет на месте ее деревня — так все мгновенно рушилось в то время…

…Катин дом и впрямь стоял на краю села. И наличники на окнах были и впрямь синие — темно-голубые, каким бывает небо в ясный осенний день.

А под окнами цвели золотые шары. Не цвели — золотились! Заросли! (И у нас, в московском нашем дворе, осенью цвели золотые шары на клумбах.)

В общем, так получилось, что Катин дом сразу расположил меня к себе. И я храбро шагнула на крыльцо.

Развалясь у порога, мирно грелся на солнышке трехцветный кот. Пока лежал, казался сытым и жирным. А почуяв меня, вскочил на ноги, замяукал, встревоженно выгнул спину… и я увидела, до чего он худющий. Худющий, нервный.

«Пуганый!»

Я постучала в дверь. Подергала за дверную ручку. Чувствовалось, дверь на крючке, изнутри.

— Есть кто дома? — спросила я. Нарочито громко, чтобы было слышно: голос женский не угрожает. — Есть кто дома? — И услыхала: зашлепали по полу легкие шаги.

Дверь открылась. На пороге стоял мальчонка лет примерно пяти-шести. Клетчатая рубашка его была заправлена в короткие, сшитые по-городскому, с бретелями штанишки.

— Толик?!

Не ответил. Разглядывал меня.

Я присела на корточки, потянулась к нему.

— Толик!

Он отстранился молча, недоверчиво.

— Ты кто?

— Я Марина, твоя сестра, Толик. Из Смоленска.

Он по-прежнему молча разглядывал меня.

Я спросила:

— А где Татьянка? — Спросила намеренно, доказывая свое «родство». — И где тетя Катя, твоя мама?

— В поле! На работу погнали.

— Далеко?

— Не! — И показал куда-то за мою спину.

Я вошла в