— Теперь попробуйте забыться, — сказал Веткин. — Усните.

— Дом. Дети, — ослабшим голосом бормотал диспетчер. — Что ей еще надо было?.. — Слова становились все тише, тише. Наконец Веткин услышал мерное посапывание.

«Уснул, — думал Веткин, поудобнее устраиваясь на полу лифта и тоже задремывая. — Как это в жизни все странно получается. Рядом у человека горе, беда, а мы ходим, живем счастливые, равнодушные, ничего не подозревая».

Веткин не помнил, сколько проспал. Проснулся от того, что в клетку лифта отчаянно барабанили.

— Кто там? — пробормотал Веткин, продирая глаза.

— Проснитесь! Да проснитесь же вы скорей! Это я, диспетчер!

— Что случилось? — спросил Веткин, окончательно приходя в себя.

— У меня новость! — захлебываясь от волнения, говорил диспетчер. — Прибежал, хотел и вас порадовать. Жена вернулась, понимаете. Позвонила мне на работу. Ждет меня. Бегу. Лечу к ней.

— Цветов не забудьте купить, — сказал Веткин сквозь решетку. — В знак примирения. Не напоминайте ей прошлого. Кто старое помянет, тому глаз вон.

— Обязательно куплю, дорогой вы мой человек! — прокричал диспетчер уже с площадки первого этажа.

— Счастья тебе, диспетчер, — прошептал Веткин, и сердце его наполнилось радостью.

Никогда-никогда

Малолетний Климчук разгрохал столовый сервиз на двенадцать персон и теперь держал ответ перед Климчуком-старшим. Тот как раз высвобождал из брюк широкий офицерский ремень.

— Ну, ложись, — скучно сказал Климчук-старший Климчуку-младшему.

От дверей кухни донесся трагический шепот Климчук-матери:

— Что нужно сказать папочке?

— Папочка, я больше не буду, — послушно сказал Климчук-младший.

— Никогда не буду, — подсказала Климчук-мать.

— Никогда не буду, — повторил Климчук-младший и с талантом импровизатора добавил: «Правда-правда».

Климчук-старший посмотрел в голубые глаза своего сына, и в его голове шевельнулось сомнение: «Может, не пороть?»

В комнату неслышно влетели духи Песталоцци, Ушинского и Антона Макаренко.

…После этого случая Климчук-младший никогда в жизни, никогда-никогда, не разбил столового сервиза на двенадцать персон. Правда-правда.

Однажды Климчук-младший играл в партизан, в результате чего сошел с рельсов трамвай 13-й номер.

И снова Климчук-старший высвобождал из брюк широкий офицерский ремень, в дверях кухни суфлерским шепотом шептала Климчук-мать, а Климчук-младший говорил: «Папочка, я больше никогда не буду. Никогда-никогда».

И снова где-то под потолком, возле плафона, витали духи Песталоцци, Ушинского и Антона Макаренко.

После этого случая никогда-никогда по вине Климчука-младшего не сошел с рельсов трамвай 13-й номер.

…Как-то раз Климчук-младший прогулял четырнадцать рабочих дней, будучи в нетрезвом состоянии, нанес телесные повреждения жене с переломом одного ребра и разрезал дермантин на двери соседа.

Климчука судили.

— Слово предоставляется Климчуку Б. Н., — сказал председатель товарищеского суда.

— Дорогие братья и сестры, — честным голосом сказал Климчук. — Я больше никогда не буду. Правда-правда.

Зал гудел. Все увидели, как в открытую форточку влетели духи Песталоцци, Ушинского и Антона Макаренко. Песталоцци погладил по голове председателя товарищеского суда, а Ушинский выпил председательский стакан воды. Климчук был оправдан.

После этого случая Климчук никогда-никогда не прогуливал четырнадцати рабочих дней, не наносил жене телесных повреждений с переломом одного ребра, а уж что касается двери соседа, то дермантиновую дверь Климчук никогда не резал.

Вот он сидит передо мной, мой старый знакомый Климчук.

Год назад он занял у меня сорок рублей ровно на полтора дня, взял у меня покататься велосипед и отнес его в комиссионный магазин, распространяет обо мне сплетни, по его вине от меня навсегда ушла невеста и подергивается левая щека. Вот он сидит передо мной и говорит:

— Дорогой мой, я больше никогда не буду. Никогда-никогда. Правда-правда.

На пятидневку

В детский сад Женьку отводит Виктор Павлович, второй муж Женькиной мамы. Он тащит Женьку по улице, а тот не хочет идти, упирается. Виктор Павлович отдирает Женьку от оград, деревьев, выступов домов, время от времени переводя дух и вытирая взмокшую шею носовым платком.

— Эх, был бы ты моим сыном, показал бы я тебе, — говорит Виктор Павлович.

— А так что? — спрашивает Женька.

— А так не могу, — вздыхает Виктор Павлович, — не имею права…

— Нехочувдетскийсаднехочувдетскийсад, — затягивает свою песню Женька. Он поет не из удовольствия: какое же удовольствие петь в такую рань, — а поет он из чувства протеста. Собственно, он и не поет даже, а ноет, но получается, как будто поет.

— Каждый человек должен работать, заниматься каким-нибудь делом, — говорит Виктор Павлович, протащив Женьку еще несколько метров и остановившись, чтобы перекурить.

— А я, интересно, кем работаю?

— Ты работаешь ребенком, — говорит Виктор Павлович.

— Интересно, и что же это я делаю?

— Ты растешь, — говорит Виктор Павлович, отщелкивая в сторону сигарету. — Ну, пошли, что ли…

Таким манером они добираются до автобусной остановки. Когда подходит их маршрут, Виктор Павлович берет Женьку на руки и взбирается в автобус. Здесь им тут же уступают место. Женька сидит на коленях у Виктора Павловича и с тоской думает о том, что Игнатьев из параллельной группы опять будет драться самолетом.

Они приезжают.

У калитки детского сада Виктор Павлович передает Женьке мешок с его вещами и говорит:

— Слушай, Жень, одолжи три рубля до пятого…

У Женьки есть деньги, ему за субботу и воскресенье родственники надавали. Его все жалеют, вот и дают: кто рубль, кто трешницу. Женька нащупывает в кармане скомканные бумажки.

— До пятого?

— Точно до пятого.

— Только до пятого, — говорит Женька и протягивает трешку.

— Спасибо, Жень, только мамке не говори, ладно?

— Ладно.

— Ну, пока, веди себя прилично, в пятницу мы тебя заберем.

— Пока, — говорит Женька и вприпрыжку бежит к корпусу. Он бежит и думает, что когда чего-то очень не хочется и оно наступает, то оказывается, что в нем ничего такого особенно страшного и нет, терпеть можно, и что сейчас он увидит всех своих ребят, а Игнатьев пусть только попробует…

Натюрморт

Что примечательно, сосед этот никогда не заходил к Василию Петровичу Ребенкову, и тот про себя давно записал его в нелюдимы. Ни за спичками, ни за солью, ни за стульями, как это принято у соседей. А жил, между прочим, всего через площадку. Ну, и Василий Петрович к нему ни ногой. Гордый был человек. И вдруг однажды, открыв на звонок дверь, обнаруживает у своего порога — кого бы вы думали? — этого, бородатого, из 42-й квартиры.

— Климов. — говорит сосед, — Андрей Петрович, художник. Извините за беспокойство…

— Да вы проходите внутрь, проходите, — спохватывается еще не пришедший в себя от удивления Ребенков. — Чего ж за дверью-то стоять!

— Спасибо, — говорит Климов. — У меня к вам просьба не совсем обычного свойства. Я тут натюрморт принялся писать и гляжу: чего-то у меня в нем не хватает. Гляжу: яблок не хватает в правом