понимаешь, куда…

— Понимаю, — говорю я. — Постель я тебе уже приготовил.

— Это прекрасно, сын мой! Ты единственная моя опора на склоне лет. Помоги старику-отцу расшнуровать туфли.

Ясный холодный день. Вероятно, это ноябрьский день, потому что лужи затянуло тонким нежным ледком. Скоро в городском парке зальют каток. Я знаю одно заветное место в ограде парка, где раздвинуты прутья решетки. Так что бесплатный вход на каток мне обеспечен. В синем небе плывет самолетик. Его самого не видно — только белый след, который он тянет за собой. Очень интересно наблюдать за ним, но ведь не будешь стоять, задрав голову, когда тебя с кем-то знакомят.

— Познакомься! — говорит отец, обращаясь к неизвестной мне женщине с букетом цветов в руках. — Это мой сын.

— Виктория! — говорит женщина. — А тебя как зовут?

Я молчу.

— Николаем его зовут, — представляется за меня отец. Он заметно волнуется. Он очень чисто выбрит, на нем белая рубашка и галстук. Никогда не видел на нем галстука.

— Ты любишь цветы? — спрашивает меня женщина.

Я молчу.

— Отвечай, когда тебя спрашивают! — приказывает отец.

— Не люблю, — отвечаю я.

Женщина делает испуганные глаза.

— Как же это можно не любить цветы! Посмотри, какие прелестные создания! Ну, ничего, я постараюсь, чтобы ты непременно полюбил цветы…

Про себя я твердо решаю, что цветы я не полюблю никогда.

Зоопарк

Недавно я с моим маленьким сыном был в зоопарке. Посмотрели мы разных зверей и уже собрались уходить, как тут мой сынишка потянул меня за руку к еще одной клетке. В этой клетке никого не было, кроме большого бородатого мужчины в синем халате и с метлой в руке.

— Это кто? — спросил сын.

— Сторож, служитель зоопарка, — сказал я.

— А чем он питается?.. — спросил сын.

— Как это чем? — удивился я. — Он ест то же самое, что и остальные люди.

— И калорийные булки ест? — спросил сын.

— Наверное, и калорийные булки.

Не успел я так сказать, как сын уже протягивал сквозь прутья клетки калорийную булку, приготовленную нами для кормления лебедей.

— Он, наверное, уже сыт — поспешил я заметить.

— А почему тогда он такой грустный? — не унимался мой ребенок.

— Будешь грустный, в клетке-то, — проговорил кто-то рядом, и я увидел, что справа от меня стоит здоровенный детина с папироской в зубах.

— Сердешный, — вздохнула старушка, тоже задержавшаяся у клетки.

— Мама, мама, — пропищала девочка на руках у ярко раскрашенной женщины. — Гляди, какой хороший. Можно, я его потрогаю?

— Гражданин, а гражданин, — сказала женщина. — Позвольте ребенку вас потрогать.

Сторож обиженно засопел.

А народу тем временем у клетки собиралось все больше. Задние напирали на передних, и кто-то раздосадованно бубнил:

— Товарищи, товарищи, ну нельзя же так. Посмотрели и другим тоже дайте посмотреть. Надо же и совесть иметь в конце концов.

Мы с сыном еле оттиснулись сквозь толпу.

— Нет, я не последний. — слышали мы, удаляясь по аллее, — за мной еще женщина с двумя детьми, они пошли обезьян смотреть. Потом старенький дедушка, он побежал очередь на гадюк занимать. И двое военнослужащих.

…Дома нас встречала жена.

— Ну, как, видели слона? — спросила она.

— Видели, — ответил сын.

— А крокодила?

— Видели, видели.

— А что вам больше всего понравилось?

— Сторож, — сказал мой сын.

Ас

Самолеты летают над домом совсем низко. Они взлетают или идут на посадку: дом стоит за окружной. Отсюда до аэродрома — рукой подать.

От самолетного гула дребезжит посуда в буфете и старая фотография в рамке под стеклом съезжает набок.

— «Ил-62» полетел, — уважительно определяет Василий Прокофьевич.

Он поправляет фотографию. На ней худенький мальчик с моделью планера в руке. Это сам хозяин почти сорок лет назад.

Гул моторов снова нарастает.

— «Ту-144», — говорит Василий Прокофьевич.

От ветра, поднятого самолетом, парусят занавески на окнах и приходит в движение подвешенный на нитке «кукурузник», конечно, не настоящий, а его точная копия. Как будто он тоже хочет взлететь. Допотопная машина. Сейчас таких уже не делают. Сейчас — реактивные, турбовинтовые… Но все равно — память.

Василий Прокофьевич подходит к барометру. Стрелка уперлась в «ясно», погода обещает быть летной.

— Ну, пора! — он надевает куртку-«реглан», фуражку.

— Вася! — говорит жена.

Ох, уж эти женщины! Кажется, можно было бы привыкнуть за двадцать-то лет!

— Ну что Вася, что Вася! — вздыхает он.

— Ты опять позабыл, — и она вкладывает ему в ладонь маленькую серебряную подковку.

— Не делай такое лицо! — говорит он. — Не в первый же раз. Ничего со мной не случится. До скорого!

И выходит за дверь.

У Василия Прокофьевича — железное правило: сам лично все проверит, обойдет машину. Рядом вертится Митька-механик.

— Да все в порядке, дядя Вася. Я вам говорю.

— Мало ли что ты говоришь, — бурчит Василий Прокофьевич. — Я сам должен убедиться.

Вот теперь вижу, что в порядке. Счастливо оставаться!

— Гуд бай! — отвечает Митька.

Машина выруливает на линию, пассажиры начинают заполнять салон… Василий Прокофьевич терпеливо ждет, когда все усядутся. Сейчас наступит его звездная минута, та самая. И она наступает.

— Уважаемые товарищи пассажиры! — говорит в микрофон Василий Прокофьевич. —

Рад приветствовать вас на борту троллейбуса, следующего маршрутом 4-я Лесопарковая — Аэропорт. Время в пути — один час пятнадцать минут. Температура воздуха за бортом — плюс три градуса. В салоне — плюс пятнадцать. Машину ведет водитель первого класса Курзенков В.П. Приятного путешествия!

Он всегда произносит эти слова. Уже 20 лет, с тех пор, как его не приняли в летное. Троллейбус трогается.

Одинокий велосипедист

Если ночью случится вам встретить на улице одинокого велосипедиста, не удивляйтесь, это — Федор Петрович, я его знаю. Федор Петрович катается на велосипеде только ночью.

В детстве папа обещал купить маленькому Федюшке велосипед. Но неожиданно уехал в командировку. С тех пор прошло тридцать четыре года. Папа все не возвращался. И Федюшка, теперь уже Федор Петрович, решил сам осуществить давно затаенную мечту. Каждый вечер, когда люди расходятся по своим квартирам, Федор Петрович выводит из дому никелированную машину и колесит пустынными улицами, по которым когда-то не успел прокатиться.

Однажды — это было часов в семь-восемь вечера, когда Федор Петрович вернулся со службы и пил с женой и детишками чай — в дверь позвонили. Федор Петрович открыл дверь, на пороге стоял пожилой человек, лицо его избороздили следы жизненных бурь.

— Здравствуйте, — сказал человек, — я ваш папа.

— Папа, папочка вернулся, — вскричал Федор Петрович. — А я тебя давно уже жду.

— Командировка была очень трудной, — сказал папа, — я проголодался с дороги. Хочу чаю. И бутербродов.

— Ну, конечно, как я не понял сразу, — засуетился Федор Петрович, —