Шрифт:
Закладка:
На третий день ночной остановки не было. Юсеф и его подручные – два мозабита с лихорадочными лицами – вели машину погасив фары, по навигатору. Он знал, что земли возле двадцатой параллели разоряют мятежники-фундаменталисты. Уже нарвавшись дважды на рэкетиров, алжирский перевозчик не хотел пополнять салафитские фонды в третий раз.
За песчаными плато на востоке светало. Грузовик шел по Алжиру. Зубцы лавовых скал проступали из темноты. Эрги, эти дюнные моря, подкатывали бледные приливы к их подножью. Солнце прошло над кромкой скал, воздух становился жарче, и все обматывались платками. В полудреме перед глазами Идриса мелькали лица матери и отца, сцены из школы, их стадо. Но ему не было грустно. К чему такая жизнь, где от воспоминаний не легче, да и они сразу блекнут.
Близ Таманрассета Юсуф сделал остановку у Мулуда, туарега, скотовода и члена их сети с 2002 года. Тот снабжал обозы водой и топливом. Заправились, пополнили запасы.
И снова грузовик погнал вперед, вдали от асфальтового полотна Транссахарской магистрали, соединяющей юг страны с побережьем через Ин-Салах. Это были три тысячи километров ада. Даже верблюды, которых возят по стране из конца в конец, ездят с большим комфортом. Идрис подумал, что быть животным в этом мире легче. Вас водят пастись, вы спите в тени акаций, а потом нож скользнет внезапно по горлу, и песок выпьет вашу кровь.
Людская масса танцевала на колдобинах. Места в кузове были на вес золота. Потасовки размечали часы: крики и оскорбления перекрывали рев мотора. Раздавались удары, разбивались губы, и оцепенение возвращалось. На пятое утро не досчитались одного. На заднем борту была кровь. Идрис видел в лунном свете, как двое всадили в него нож и скинули за борт. Он закрыл глаза и снова уснул. Сон унес видение.
От смешавшихся тел поднимались молитвы и храп. Люди стонали во сне, просыпались, когда голова билась о борт, и снова погружались в небытие. Сон был для них как бальзам. Никто почти ничего не ел, а пили розоватую теплую воду, от которой мутило – она стекала по горлу как масло.
– Ля иляха илля Ллах.
Сосед Идриса бормотал под нос суры, навалившись ему на колени всем телом. В лучшие свои годы старик совершал хадж. Идрис потряс его:
– Ты на меня лег.
– Ля иляха илля Ллах, – повторил тот растерянно.
И грузовик несся дальше в зное Сахары, как вирус по крови, оставляя за собой зигзаги дыма и песка. Светили звезды, им было плевать на страдания людей. И людям оставалось лишь выкручиваться, чтобы жизнь окончательно не превратилась в ад.
Воздух стал другим. В нем явно чувствовался чуть кисловатый запах, как от размятых листьев портулака. Люди песков не знали, как пахнет йод. Они жили на пляжах без моря, засушливых берегах, откуда старались сбежать с тех пор, как пришла засуха. На закате десятого дня Юсеф остановил грузовик перед откосом пустынной известняковой бухты. Ждали долго.
Средиземное море дрожало веселой рябью. От солнца каждый всплеск вспыхивал на какую-то долю секунды. Блики мерцали на сине-черном ковре, и Идрис не мог оторваться от зрелища.
Он знал только застывшие пейзажи. Дюны, вади, песчаные плато – все это мертвые формы. Когда же ветер или буря совершали свои набеги, весь мир застилала пелена пыли, и люди Сахары прятались в палатках. Так что никто не наблюдал, как меняется все вокруг. Новый пейзаж видели, только когда буря стихала. И пустынная жизнь текла в череде окаменевших картин.
Море явилось Идрису как живая энергия, неустанно повторяющая свой сложный танец. Он понял, что предстоит пересечь эту движущуюся массу.
Корабль пришел на следующий вечер. Это был стальной сорокаметровый траулер, уже отслуживший свое на Алжирском побережье и теперь приспособленный для подпольных перевозок. Обычно перевозчики брали вторую половину суммы во время посадки, потом человеческое стадо загонялось в межпалубное пространство и больше почти не видело неба, пока не появится на носу берег Европы. Веками на этом самом побережье арабы нагружали трюмы «черным мясом». Теперь же рабы сами оплачивают перевозку.
Ступая в шлюпку, на которой их по шесть человек отвозили на борт, Идрис подумал, что больше не увидит Африку. Все его существование будет посвящено тому, чтобы поддерживать жизнь тридцати человек: родителей, друзей и соседей, оставшихся там. Они возлагали все свои надежды на Идриса. И он оправдает их: каждый месяц он будет посылать им плоды, которые сможет пожать. Он будет вкалывать без продыху, ради своих.
А они будут думать, что он в раю.
В полночь судно снялось с якоря. Море было беспокойное, дул ветер с Сицилии, и с каждым часом волны крепчали. Когда началась качка, зажатые между палуб люди испуганно переглянулись при блеклом свете. Потом первые, кому стало дурно, ринулись наружу, увлекая за собой остальных. Противились морской болезни только те, кто слишком боялся выпустить из рук опору. Идрис вышел в единственный доступный им проход и перегнулся через борт. Но увидев, как море то глотает, то выплевывает жестяной бок судна, почувствовал такую хрупкость всего, что решил вернуться внутрь, где среди вони цепенели его попутчики. И ввериться судьбе.
Утром третьего дня показался берег.
Пробежал слух: «Италия!»
Идрис жадно вглядывался в прибрежные склоны холмов. Море успокоилось, ветер стих. К югу виднелось белое пятнышко портового города. Издалека многоэтажки походили на куски сахара. Идрис подумал, что последние пять лет он жил в предвкушении этого мига: когда он ступит на берег Эльдорадо. На той земле все станет возможным.
Он вспомнил деревню, и как горевала семья, когда от засухи пала половина их стада верблюдов, и тот июльский день, когда лучшая самка вздулась и сдохла. И как кричали ночью мелкие, потому что не наелись. И мертвую тишину в палатке за деревней, когда в шесть утра солнце, едва взобравшись на гребень дюн, уже накаляло воздух как в полдень. А потом он ни о чем уже не думал, потому что судно остановилось и Юсеф стал бегать по лестницам как одержимый, выкрикивая приказы.
Высаживаться надо было быстро. Чтобы рассеяться по пустынному
