улице – балет бульдозеров, разгребающих снег на Комсомольской. Поток машин не стихал: в Стрежевом жизнь бурлит. Нефть дает работу. Нужно выкачивать этот нектар, отправлять на перерабатывающие заводы, где он превратится в бензин, чтобы наполнить баки джипов, которые возят девушек по теплым городам навстречу вечеринкам и свежим мохито. Со всем этим Таня находилась на одной линии, но в той ее точке, где ничего не происходит: у истока. Через пару недель мать намекнет ей, что зарплаты продавщицы билетов не хватит, чтобы содержать двадцатипятилетнюю девушку, и что нельзя всю жизнь смотреть на снежинки сквозь клубы сигаретного дыма и пара от кружки чая. Пожилая мать продавала в турагентстве путевки в Тайланд за пятьдесят тысяч, где «все включено». Чартеры вываливали на юг полуострова, близ границы с Малайзией, полчища русских туристов. И они лежали на пляжах рядками, выставив красные животы, рядом с бетонными «курортными домами», наспех отстроенными после цунами 2004 года. По утрам они снимали на камеры буфеты без ограничений, чтобы по приезде показать тем, кто поедет следом.

Татьяна легла на диван, набрала номер Игоря, но звонить не стала. Она смотрела на потолок. По белому фону расходились коричневые подтеки – двадцать лет назад у соседей протек бойлер. В детстве она разглядывала эти причудливые ореолы, и ей виделись морские коньки среди актиний. Но теперь пятно было просто пятном. От соседей снизу по всей квартире пахло капустой. Вот он, запах русской тоски. Солнце прорвалось сквозь облака и на секунду озарило купол церкви, бросив золотой отсвет на середину пятна. Таня представила бабушек у иконостаса, за молитвой. Должно быть, падают сейчас ниц перед ликами, бьются лбом о христовы раны и взывают изо всех сил к ужасному небытию загробной жизни, чтобы утешиться, что так безропотно влачили по сибирской земле бремя своей полной слез жизни. Таня встала, подошла к зеркалу и оглядела попу. Она приучила себя к двум разгрузочным дням в неделю, давно исключила картошку из рациона и никогда не пользовалась лифтом в универе. Попа у нее была по всем канонам: плотная луковка правильной формы, дерзкая и высоко посаженная. За ней тянулся широкий шлейф воспоминаний, дерзаний и провалов в коридорах общежития. Вот в чем ее спасение, решила она, стоя спиной к зеркалу и щупая попу. Шесть вечера. Надо было что-то делать. Выбираться отсюда.

Клуб «100» находился в центре Москвы, в переулке неподалеку от здания ФСБ на Лубянке. Шлюхи и узники: стоны здесь привычное дело. Деревянная дверь, по бокам – два стодевяностосантиметровых молодца, которые украсили бы подпольные бои в Лефортово. Пропускали они только две категории людей: постоянных посетителей и тех, кто выходит в темных очках из внедорожников с тонированными стеклами. Вошедшие спускались по лакированной лестнице, сдавали пальто в гардероб и проходили в большой зал, где раскаты техно били под дых девушкам, полосатым от лазеров, как полярная ночь от сияний. Проститутки танцевали, двигая всеми сочленениями, или пили что-то за баром, скрестив ненадолго ноги. Температура была ровно такой, чтобы и тем, кто в одних трусах, было не холодно, и тем, кто пока в пиджаках, – не жарко. Таня провела в клубе «100» два года: сидя на красных подушках и на бизнесменах, ложась под казахских банкиров или крутясь на шесте посреди клуба перед демократичными европейскими журналистами, застывшими в ожидании, когда же восьмой шот водки растворит последние угрызения совести. На то, чтобы освоить шпагат, вращаясь на шесте с откинутой головой, у нее ушло полгода, после чего она делила с Людмилой звание лучшей местной танцовщицы. Среди завсегдатаев клуба «100» были бизнесмены из Центральной Азии и Европы и некоторые депутаты Думы, для которых существовала потайная лестница и VIP-комнаты. Иногда какой-нибудь американский писатель или скандинавский художник заходил убедиться, что закрома московских борделей еще не обескровлены утечкой русских девушек в страны Евросоюза.

Хозяином был англичанин, некий Руперт В., которому уже десять лет удавалось избегать и рэкета местной мафии, и давления властей, и даже угроз от органов. Он очаровательно говорил по-русски, в любой напряженной ситуации призывая на помощь Достоевского, и взял себе в помощники пару грузин. Спустя два года жизни в России он принял православие в одном из монастырей Золотого кольца и изрядно пугал олигархов, которые пытались встретиться с ним и разнюхать, нельзя ли снять с него пенку, читая на старославянском псалмы, полные восторгов о спасении души и силе веры. У него были впалые щеки, загорелое лицо, настороженный взгляд, и передвигался он тоже осторожно, будто через боль, чем-то напоминая галапагосских морских игуан, чьи прогулки по застывшей лаве вдохновили некогда Дарвина.

Цитируя Чорана с Бодлером, он объяснял посетителям, что девушки его пурпурного царства – это святые мученицы, что плоть их – ковер для молитв, а чрево блудниц – сосуд для слез мужчин, обреченных на грех влечением плоти. Девушек он набирал по правилу, исключавшему всякое принуждение: они платят за вход, а с клиентами ведут дела сами. Клуб делал кассу на аренде приватных комнат и алкоголе. Девушки торговали собой, Руперт сдавал помещения.

Татьяна недолго искала путь в клуб «100». Соседка по общежитию еще с прошлой зимы была местной жрицей шеста и устроила ей встречу с владельцем. Когда Руперт и его грузины увидели сей плод любви урало-алтайской принцессы и московского боярина, да вдобавок с идеальным французским и с хладнокровием токарного станка, они, не задумываясь, предложили ей танцевальные курсы. А дальше все пошло быстро: анализы, чтобы убедиться, что Татьяна полна безупречной крови и держит слизистые в чистоте, и – первый выход на сцену.

Когда в клуб «100» заносило какого-нибудь самодовольного француза, его знакомили с Таней. Клиентами были пятидесятилетние дипломаты и бизнесмены, размер живота которых уже не позволял надеяться на бесплатные юные попки. Они спрашивали, как ее зовут, некоторые восторгались ее французским, допивая бокал, а самые неторопливые даже успевали узнать, где она так выучила язык. Но большинству было плевать на то, как уважают Флобера в сибирской глубинке, и под конец все забывали, что Таня понимает каждое их слово, пока они кричат ей «сучка, сейчас отдеру тебя как следует, русская шкура» и тому подобное. Такие потом испытывали некоторый стыд, натягивая трусы, когда она говорила, глядя голубыми и мертвыми глазами: «Надеюсь, в случившемся вы все же нашли некоторую приятность».

С Аленом она познакомилась в конце марта, в те дни, когда Москва потихоньку отогревается. С крыш падают сосульки, порой пробивая череп зазевавшемуся прохожему. Все барахтаются в грязи. Машины обдают пешеходов коричневыми брызгами, а железнодорожники находят в тающих сугробах алкашей, занесенных снегом какой-то