Очередной резкий поворот в Серегином настроении меня снова озадачил, но скоро выяснилось, куда он клонит.

– И какой отсюда вывод? – торжественно провозгласил Серега. – А такой, что писать надо исключительно ради денег. Тем более что тот же Достоевский именно так и делал. Поэтому настоящий писатель ничем не должен гнушаться. И ты, Сапрыкин, не должен гнушаться описания любовных сцен! А то, что получается? У нашего читателя нет выбора: либо чтиво, либо что-нибудь интеллектуальное без сюжета. Мы, писатели, не даем людям катарсиса. А человек создан для катарсиса, как птица для полета! Так выпьем же за это!

Серега поднял свою рюмку, я, совершенно ошарашенный его красноречием, – тоже. Мы молча выпили и молча же закусили. Я все еще жевал, когда Серега поинтересовался у меня самым задушевным тоном:

– Так ты говоришь, у тебя с любовными сценами проблемы?

Я поперхнулся.

– Может, это потому, что у тебя давно практики не было?

Я закашлялся.

– Ну, я имею в виду такой, чтобы не просто так, а с чувствами.

– Ты что издеваешься? – взревел я.

– А ты что, только догадался? – заржал Серега. – Классик ты наш новоявленный!

Кровь прилила у меня к голове, я сжал кулаки, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если б Серега не рухнул на пол. Со всего размаху и без всякого моего содействия. Да он же пьяный, как скотина, нашло на меня запоздалое озарение. Пришлось тащить его на кровать и заботливо укладывать, вместо того, чтобы от души навалять ему по мордасам. Завтра-то он, поди, от всего открещиваться будет. Скажет: чего по пьяной лавке не сболтнешь. Ладно, пусть живет!

Я накрыл его одеялом и потащился домой. Пока ехал в метро, думал сначала о том, что сам виноват: нельзя давать ближнему повода для зависти, так что поделом мне. Затем мои мысли мало-помалу перескочили на другое. Как он там завернул насчет практики с чувствами? Пьяный-пьяный, а попал в точку. Так когда это было в последний раз? А в последний раз это было с Настей. Молодой, красивой и задорной Настей, о которой я стараюсь вспоминать как можно реже. Не потому что больно, не потому что сердце рвется. Просто этого не объяснишь и все. В прежние времена я бы себя, наверное, извел под корень, придумывая подходящую формулировку. Теперь не то, теперь я решил для себя: есть вещи, которые не поддаются определению, а раз так, то незачем мучить себя его изматывающими, заведомо обреченными на неудачу поисками.

Глава IV

Я проснулся с ощущением чьего-то пристального взгляда. Причем чувствовал я его затылком, поскольку спал, как всегда, лицом к диванной спинке. Не меняя положения, попытался сообразить, кто бы это мог быть. Если Славка, то почему молчит? Ни звука, только едва уловимое колебание воздуха от тихого дыхания за спиной.

На ум поневоле пришла Гандзя. Еще относительно недавно так же бесшумно она пробиралась по утрам в мою постель, выпрыгнув перед этим из Славкиной. Ныряла под одеяло и верным перебором коротких горячих пальчиков молниеносно нащупывала мои «болевые точки». Я поворачивался и принимал ее, еще пахнущую Славкой, в свои объятия, по какой-то непонятной мне и поныне причине упорно стараясь на нее не смотреть… И все бы ничего, если б через несколько месяцев такой более чем устраивающей всех жизни, Гандзя вдруг не потребовала, чтобы кто-то из нас двоих – я или Славка – на ней женился. Кстати, тот факт, что выбор она оставляла за нами, только подчеркивал широту Гандзиной натуры.

Понятно, что подобная постановка вопроса привела нас с несчастным физиком в состояние, близкое к паническому. Мы вели себя, как маленькие дети в песочнице, у которых дворовый хулиган тремя годами старше взял и отнял любимую игрушку. Почему, за что? Ведь так хорошо все было, и – нате вам: идиллия рухнула. Впрочем, поначалу мы еще хорохорились, взывали к природному Гандзиному благоразумию, наперебой убеждая ее в том, что мечтать о таких мужьях, как мы, могут одни лишь полоумные. Тоже мне, завидная партия: один – неудавшийся ученый, другой – неудавшийся писатель.

Однако Гандзя не только решительно отвергала все наши доводы, но и в порядке подкрепления явила на авансцену событий своего полтавского односельчанина, крепкого усатого дядьку, который работал участковым в Южном Бутове. В тот свой визит дядька-участковый внимательно оглядел на нас со Славкой с ног до головы, и под его суровым взором мы вытянулись в струнку, как голые новобранцы перед призывной комиссией.

Так и не произнеся ни слова, дядька с достоинством удалился, оставив нас перед мрачной, как бездна, перспективой. Мы отчетливо осознавали, что за Гандзиной дверью обсуждается план нашего уличения в совместном соблазнении бедной украинской девушки. И это притом что бедная девушка была не только вполне себе совершеннолетней и опытной, но и, судя по нашим веселым «утренникам», очень даже изощренной. На чем, собственно, мы со Славкой и собирались строить свою защиту, когда, с грехом пополам преодолев первый ступор, принялись разрабатывать меры противодействия нависшей над нами со всею неотвратимостью угрозы.

– А чего б на ней Прокофьичу не жениться! – неожиданно выдал Славка. – Она и к нему ходила!

Я крякнул и уставился на Славку с недоверием. Живший в соседней квартире Прокофьич был тихим беззлобным выпивохой, почти незаметным и никому не причиняющим неудобств, к тому же пенсионером.

– Сам видел, как она от него выползала! – и глазом не моргнул Славка.

– Ну и что, может, она у него полы мыла? – слабо возразил я.

– Так она и у нас полы мыла. – Цинично хмыкнул Славка. – Одно другому не мешает.

И то верно. С того дня, как Гандзя поселилась в нашем подъезде, к ее помощи по хозяйству прибегали не только мы. Девка она и в самом деле была шустрая и работящая, просто невероятно, с какой скоростью и сноровкой она чистила картошку, надраивала кастрюли и места общего пользования! И все это с шуткой-прибауткой, как будто между прочим. Да к тому же еще после основной работы, а трудилась она поварихой в какой-то закусочной, откуда, несмотря на рачительные рыночные времена, сумками таскала продукты, которыми запросто с нами делилась. Перепадало нам, как вам уже известно, и от других Гандзиных щедрот, и, кто знает, может, мы поминали бы ее в молитвах до конца своих дней, не распространи она на нас неожиданные матримониальные устремления.

Думайте себе что хотите, и считайте нас законченными подлецами, если