— Да, Сима! — перебила оратора жена Аня, неся в одной руке тарелку с супом, а в другой прибор, — Утром ко мне забежала жена Ивана Яковлевича, Тамара, и очень, очень просила быть у них сегодня вечером. У неё день рождения, тридцать восемь лет исполнилось, и… словом, я дала согласие, купила ей подарок, и… в общем, приходи пораньше.

— День рождения?.. Тридцать восемь?.. — не то повторил, не то переспросил Емелин, а потом взял стул, перевернул его и зачем-то потрогал ножки, будто желая убедиться, не расшатались ли они, — Сегодня я не могу. У меня важное заседание. И у Ивана Яковлевича тоже…

— Ах, боже мой! — скривила лицо Аня. — Человеку один раз в жизни тридцать восемь лет исполняется, а у них заседание! Ну, вы как-нибудь отпроситесь, перенесите или… уж как там ещё, я не знаю. А не поздравить человека с днём рождения — это… это будет свинство!

Почуяв запах пригорелого мяса, Аня опять убежала на кухню, а Серафим Кузьмич стал искать выход из этого не совсем приятного положения.

— Вздумают же люди родиться не в урочный час! — бормотал он, машинально позванивая ножом, — А тут ещё это заседание!.. Зачем их выдумали!.. И меня тоже дернуло напрашиваться на выступление! Подумаешь, какой новоявленный Цицерон объявился! Серафим Кузьмич Емелин-Цицеронов! Тьфу! Сидел бы себе в уголке да посвистывал носом, глядишь, всё обошлось бы без сучка и задоринки. А теперь вот ломан голову!.. Если, допустим, я выступлю. Иван Яковлевич обидится, значит, в гости — каюк, идти не придётся. А он мне друг ещё с институтской скамьи… Да и от Ани тоже влетит так, что свету белому рад не будешь… Если не выступлю, то… то люди чёрт знает что могут подумать. Скажут, приятельские отношения и… Они, конечно, правы будут… Если… Нет, всё-таки придётся отказаться!

— От чего отказаться? — беспокойно спросила вошедшая Аня, — От гостей?

— Да… Нет… И вообще ото всего! И от твоего обода в том числе. Да, да! Понимаешь, я так не могу! Ты имела возможность сказать об этом вечером, вчера, когда угодно! Но портить человеку аппетит…

Емелин встал, с шумом задвинул стул под стол и начал одеваться.

— Зачем же на обед серчать? — спросила ничего не понимавшая Аня. — Пообедай и иди.

— Извини, но уже не могу.

— А ложку зачем в карман положил?

— Какую ложку? — Серафим Кузьмич ощупал грудной карман и с огорчением убедился, что действительно рядом с автоматической ручкой покоится мельхиоровая столовая ложка.

Не отвечая больше на вопросы жены, он вышел на улицу и только теперь застегнул пальто. Настроение было отвратительное. Хотелось хоть на ком-нибудь отвести душу.

А тут ещё весна будто нарочно заигрывала с ним: обдувала лёгким ветерком, ослепляла солнцем, перезванивала ручейками. В городском саду, над старым тополем, гомонили грачи. Они то взлетали вверх, то снова садились на лохматые гнёзда и при этом поднимали такой крик, от которого Серафиму Кузьмичу становилось ещё хуже.

— Раскаркались, пропасти на вас нет! — ворчал он, косясь на грачей. — Ну, что горло дерёте, чему возрадовались? И так покоя собе не найдёшь, а тут ещё вы карр-карр! Вот взять двустволку да пугнуть вас как следует, тогда узнали бы, как без толку каркать!..

Как Емелин выступил на бюро, всё ли было сказано, о чём хотел сказать, он ничего не помнил. Запомнились только речи директора да секретаря партийной организации, которые, так же как и он, крепко критиковали начальника механического цеха Ивана Яковлевича Боровикова.

Сразу же после заседания Серафим Кузьмич процедил сквозь зубы прощальное «Пока!» и пошёл домой. Но у проходной он услышал простуженный басок Ивана Яковлевича:

— Серафим Кузьмич, обожди-ка!

«Сейчас он мне скажет, почём на базаре картошка!» — подумал Емелин, втягивая голову в воротник.

— Ты что же, голубчик, молчком уходишь? — спросил Иван Яковлевич, подхватывая Емелина под руку. — Разнёс меня в пух и прах и скорей наутёк!

— Да я, видишь ли… простыл, наверно… Что-то нездоровится.

— В таком случае пойдём ко мне лечиться. Ты же знаешь, у Тамары день рождения, а по сему… Словом, пошли, а то нас теперь заждались. А насчёт железа ты завтра распорядись, чтоб его приняли на склад…

В этот вечер Емелин впервые сделал вывод, что не стоит бояться того, чего вообще не следует бояться.

ВЕЧЕР ОТДЫХА

Городской парк культуры и отдыха подкрашен лучами заходящего солнца. Аромат цветов сливается с запахом одеколона и духов, занесённых в парк гуляющими. Отовсюду слышны музыка, говор, смех, а то и песня.

По центральной аллее с пиджаками на руках тихо бредут служащие городского отделения связи Баландин и Кубарев. Впереди по жёлтому песочку ползут их неуклюжие тени; позади, занятые своими разговорами, идут жёны. В этом сезоне Баландин и Кубарев пришли в парк впервые и не скрывают своего восторга по поводу предстоящего отдыха. Особенно приподнято чувствует себя Баландин.

— Ты представляешь, Саша, как чудесно мы проведём вечер! — басит он, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. — Смотри, сколько всякой всячины приготовлено здесь для нашего брата, отдыхающего! И цветы и музыка. Не парк, а прямо рай, мечта всех алчущих и жаждущих отдыха! Знаешь, мне даже обидно, что мы до сих пор сюда не ходили. Живём мы с тобой словно обломовы. Да, ей-богу!.. В кино нас лебёдкой не вытащишь, гулять — тоже. Только и удовольствия — в подкидного резаться, выпить да во сне смотреть разную чертовщину. А тут смотри, благодать какая!

— Душно, — жалуется Кубарев, делая безуспешную попытку наступить на собственную тень, — Скорей бы солнце садилось, что ли!

— Потерпи ещё немножко. Теперь уж скоро… Нет, Саша, мне просто не верится, что сегодня мы сбросили с себя всё это… как бы попроще сказать… Надеюсь, ты меня понимаешь… В общем, решили отдохнуть по-человечески, культурно, а главное, без выпивки… Смотри, луна взошла! Да какая полная, ясная!.. — Баландин остановился и стал смотреть на небо с таким вниманием, будто впервые в жизни увидел настоящую луну. — А! Ты представляешь, что значит лунная ночь в парке? Луна и парк! Это же, дорогой мой, самая настоящая поэзия! Это… это… уж я и не знаю, как всё это назвать!

— Оно, конечно, поэзия — вещь заманчивая, однако давай подумаем, как бы посидеть. — предложил Кубарев, которого больше интересовал заход всё ещё жаркого солнца, нежели восход поэтической луны, — Знаешь что, пойдём в читальню. А? Там почитаем газеты, в шахматы сыграем. А?

— Ну, что ж, в читальню так в