— Видишь, до чего доводит водка! — сказал Колодин, — Тебе нужно работать, а ты весь хворый. Ты бы полечился, что ли! Хотя бы огуречным рассолом. Говорят, помогает от перепоя.

— Пробовал.

— Ну и что?

— Не подействовало. Только икота навалилась.

— Без ста граммов не поправишься, — глубокомысленно заметил завхоз Уткин, не отрывая глаз от плаката «Собирайте грибы и ягоды», — Клин клином надо вышибать.

— Что-о? — спросил Колодин, — Опять водку хлестать?

— Нет, Пётр Васильевич, я пить не буду, — ответил кузнец, прикладывая ладонь го ко лбу, то к затылку. — Я только чуть-чуточки, чтоб боль утихомирить. Потом иначе работа пойдёт. Враз всё сделаю, все колёса ошиную.

Не глядя на кузнеца, Колодин подошёл к окну, выгнал жука, который бился о стекло, и, наконец, сказал:

— Ну, раз это в интересах дела — поди полечись. Только смотри, больше ста граммов ни-ни! Ни капли лишней! Иначе на собрание вытащим, в три шеи выгоним из колхоза! Слышишь?

— Ну, что ты, Пётр Васильевич! — торопливо ответил кузнец. — Да нешто я не понимаю? Я всё понимаю… Только извини, жена дюже осерчала. Ни копейки не даёт… Будь любезен, прикажи выдать десяточку. В счёт аванса!

— А, чтоб тебе провалиться! — ругнулся Колодин. — Пиши заявление. Только причину укажи, зачем деньги-то просишь. Ну, скажем, на ремонт крыши. Эта причина вполне уважительная. Ясно? — И, обращаясь к завхозу Уткину, строго сказал: — А ты проследи, чтоб отремонтированные телеги зря возле кузни не простаивали. Готова одна — гони её в поле, готова другая — туда же…

Уверенный, что его профилактика окажет на кузнеца благотворное действие, Колодин, довольный, уехал в поле. А вечером завхоз докладывал председателю:

— Кирилл Иванович опять назюзюкался. Водой отливали. Не помогло. Теперь спит в репейнике. Может, проспится.

— А телеги? — с тревогой спросил Колодин и бросился к кузнице.

…А телеги так и стояли с опущенными оглоблями и неошинованными колёсами.

ТРУДНЫЙ ДЕНЬ

Обходя стороной лужи, а временами перепрыгивая через них с разбега, по заводскому двору домой на обед шёл начальник отдела снабжения Серафим Кузьмич Емелин и любовался картинами наступающей весны. Как и большинство занятых людей, Емелин в обычное время не очень-то баловал природу своим вниманием. Но сегодня, по случаю получения квартальных фондов, его интересовало всё: и будто заново выкрашенное небо, на которое неведомый маляр не пожалел синьки, и юркие воробьи, что сидели на припёке и клювами прихорашивали свой наряд, и бессчетное количество солнц, из коих только одно находилось вверху, а остальные словно подсвечивали снизу из каждой лужи, из каждого ручейка.

Возле механического цеха внимание Емелина привлекла интересная картина: по почерневшей дороге вразвалку гулял грач.

— Ах, летун ты этакий! — умилился Серафим Кузьмич, залюбовавшись крылатым посланцем весны. — Значит, прилетел, припожаловал? Так, так, молодец! Теперь отдыхай, поправляйся. А то ишь с дороги какой худющий-то! Небось, и есть хочешь. Только уж ты, брат, извини, червячков-то пока нет, рановато ещё. Ты, знаешь что, летел бы на хлебозавод или к элеватору! Там ещё туда-сюда: то зёрнышко, то ещё что-нибудь найдёшь. А здесь что? Одни заклёпки да гайки.

Как бы желая удостовериться, что перелётной птице на дворе металлообрабатывающего завода действительно нечего клевать, Емелин посмотрел вокруг себя. На проталинах то там, то сям валялись болты, шайбы, большие и малые обрезки металла: круглого, гранёного, полосового, листового. А возле самой стены механического цеха из-под снега виднелась пре-порядочная куча углового железа, которое на языке слесарей и снабженцев звалось просто «уголком».

— Ба, да ведь эго — хозяйство Ивана Яковлевича! — с удивлением воскликнул Емелин, чем незамедлительно спугнул грача, который, сделав несколько прыжков, взмахнул крыльями и полетел. — Да, точно, это — его бесхозяйственное хозяйство. Поди, с самой осени тут ржавеет. Тонн пятнадцать будет, если не больше.

И, приподняв полы пальто, Серафим Кузьмич поочерёдно то одной, то другой ногой стал раскидывать снег с железа.

— Просит, клянчит, жалуется, что ему не хватает материалов — и вот тебе, пожалуйста, целые залежи! — ворчал он по адресу начальника цеха, — И после этого у человека хватает совести призывать других к экономии! А! Растратчик он, мотыга, больше никто!..

— Коршун, коршун, что ты роешь? — Емелин не заметил, как к нему подошёл секретарь партийной организации Кириллов. — Аль копеечку нашёл? Впрочем, Серафим Кузьмич, сам вижу, тут не копеечкой пахнет. Чьё это?

— Понимаешь, Василий Васильевич, — стараясь скрыть одышку, ответил Емелин, — Сколько раз по-дружески предупреждал Ивана Яковлевича: будь, мол, другом, убери под крышу или сдай на склад: ведь портится здесь… Да что там я-о нём, как вы помните, и газета писала, а ему всё как с гуся вода! Ничем не проймёшь! Ну, что вы на это скажете, а, Василий Васильевич?

— По-моему, спесь надо из пего вытряхивать — вот что я скажу, — улыбнулся секретарь, носком сапога делая запруду на ручейке. — Встряски просит… Ну да ничего, Серафим Кузьмич! Общими силами образумим Ивана Яковлевича. Направим на путь истинный!.. Сегодня на партбюро его доклад слушаем. Там поговорим обо всём: и о спеси, и о работе, и о бережном отношении к материалам. Если свободен, заходи, послушай.

— Спасибо, Василий Васильевич, обязательно зайду, — Емелин долго тряс руку секретаря. — И не просто зайду, но и выступлю. Не могу молчать, раз есть неполадки!

С этого момента Серафим Кузьмич забыл про голубое небо и зашагал прямо по лужам, обдумывая план своего выступления.

— Начну с вопроса борьбы за экономию металла вообще, — рассуждал он вполголоса, чем привлекал к себе недоуменные взгляды прохожих. — Перво-наперво, коснусь важности этого мероприятия, второе, укажу на необходимость бережного расходования металла, третье — учёт и контроль, четвёртое… В общем, критиковать Ивана Яковлевича есть за что. Уж после этого он узнает, что значит транжирить государственную копеечку!..

И, потирая руки, Серафим Кузьмич представил, как во время его критического выступления начальник цеха сперва кисло улыбнётся, затем беспокойно заёрзает на стуле, а потом виновато опустит голову.

— Ничего, дорогой Иван Яковлевич, ничего! — подмигнул Емелин солнечному зайчику, который трепетал на теневой стороне дома, — Товарищеская критика, друг мой, лучше всякого душа освежает. Она, брат, любого зазнайку в люди выведет. И тебе и делу будет полезно. Вот как лечит товарищеская критика!

Дома, пока жена подогревала обед, Серафим Кузьмич даже пытался проделать нечто вроде репетиции своего выступления. Он обеими руками оперся о спинку стула, обвёл глазами потолок (точно так же, как делает главный инженер Фёдор Иванович) и, помолчав с минуту, начал:

— Товарищи, я не буду повторять правильные слова предыдущих ораторов. Они дали резкую, но справедливую критику недостатков