бури, причащение хлебом и вином на жертвенном вечере (как в вакханических мистериях), вход в Иерусалим на осле (животном Диониса). Эти, а также многие другие христианские символы видит он в прообразах «Дионисовой религии».

Андрей Белый[116] (1880–1934) рассматривал символизм как мировоззрение, составляющее основу символистского искусства. Символизм, по мнению А. Белого, должен способствовать превращению хаоса в космос. Даже в Октябрьской революции А. Белый разглядел, согласно своим мистико-антропософским воззрениям, начало космически-духовного преображения человечества. Следует заметить, что А. Белый ратовал за утверждение связи философии, искусства символизма и религии, поскольку символизм для него был не только направлением в искусстве, но и особым религиозно-философским учением.

К. С. Петров-Водкин в своей автобиографической повести «Пространство Эвклида» дает емкую художественную характеристику эпохи рубежа XIX–XX веков: «Это было время „Весов“ и „Скорпионов“, утончающих и разлагающих на спектры видимость. Время симфоний Андрея Белого с их дурманящими нежностями недощупа и недогляда, время Бердслея, когда запунктирились и загирляндились кружочками все книги, журналы и альманахи передовых издательств. И это было время, когда венский модерн с беспозвоночной кривой и болотным колером вышел на улицы: Ярославским вокзалом, купеческими особняками и „бледными ногами“ Брюсова — приобрел, казалось, полные права гражданства»[117]. Главным признаком новой эры К. С. Петров-Водкин считал овладение пространством, движение планетарного масштаба. «Еще неяснее, чем Метерлинк, но ближе к нам замузицировали символисты, раздвигая преграды для времени и пространства. Заговорил Заратустра, расширяя „слишком человеческое“, — форма теряла свои очертания и плотность, она настолько расширилась своими порами, что, нащупывая ее, проходил нащупывающий сквозь форму»[118], — утверждал художник.

Подводя итог вышесказанному, можно сделать заключение, что философские идеи конца XIX — начала ХХ века в России имели ярко выраженную религиозную направленность, но, в то же время, были весьма неоднородны по своей сути. Кто-то мыслил свою эпоху как противостояние Богочеловека и человекобога, называл новым Средневековьем, отмечая особую приверженность русского народа православным христианским ценностям и видя в нем силы противостоять инаковому мировоззрению Запада, обвинял интеллигенцию в утрате христианской веры и религиозности; кто-то, наоборот, возлагал на интеллигенцию большие надежды, наделяя ее способностью отличить истинное христианство от «мещанства», ставил во главу угла антропоцентризм, отмечал преемственность языческих и христианских установок. Однако и те и другие остро ощущали необходимость перемен, на пороге которых стояла в то время Россия, и демонстрировали стремление обновить существующее религиозное мировоззрение.

1.3. Идеи русского символизма как основа художественного мировоззрения К. С. Петрова-Водкина

Несмотря на явную самобытность философских взглядов К. С. Петрова-Водкина, на раннем этапе его творческого пути символизм оказал значительное влияние на формирование мировоззрения этого художника. Можно с уверенностью заключить, что вся художественная картина мира К. С. Петрова-Водкина и в дальнейшем базировалась на основах символизма. Говоря о философских идеях художника, следует уточнить, что они основывались не на философии в строгом смысле слова как на учении об общих принципах бытия и познания, но на философии как мировоззрении, как системе идей, взглядов на мир и на место в нем человека. Также следует отметить и тот факт, что философия К. С. Петрова-Водкина часто напрямую касалась проблем живописного творчества, представляла собой теоретизированные искания в области формы, цвета, пространства.

Ю. А. Русаков называет К. С. Петрова-Водкина «человеком философского склада ума, склонного в единичном видеть проявление общих закономерностей и связей, настойчиво искавшего и самостоятельно формулировавшего ответы на сложнейшие вопросы мироздания»[119]. Подлинную духовную ценность искусства К. С. Петрова-Водкина Ю. А. Русаков видит в умении художника оставаться «на высотах больших философских обобщений» и «всегда давать свое истолкование большой человеческой проблемы»[120]. Д. В. Сарабьянов отмечает в картинах К. С. Петрова-Водкина наличие литературной основы и хорошо выраженного сюжета. По мнению исследователя, К. С. Петров-Водкин оставался приверженцем символистского художественного мышления на протяжении всего своего творчества и, подобно Врубелю, «наделял символическим смыслом и саму живопись со всеми ее компонентами — рисунком, композицией, цветом»[121]. Как справедливо полагает Н. Л. Адаскина, символический подтекст произведений К. С. Петрова-Водкина менялся на протяжении его творческого пути; символ постепенно становился «средством передачи поэтического ощущения сопричастности, взаимосвязанности в гармоническом целом всех явлений и форм природы, включая и человека»[122]. «Не тайна, существующая вне этой формы, но ее собственная „тайна“, ее внутренний смысл начинал интересовать художника»,[123] — заключает исследовательница. По справедливому замечанию А. А. Русаковой, К. С. Петров-Водкин не отличался эмоциональностью и богемностью, однако был доморощенным мыслителем «рационального склада, чрезвычайно уважающим науку»[124]. По ее мнению, избавившись во время своей двухлетней поездки в Париж (1906–1908) от влияния творческих принципов В. А. Серова и европейского модерна «с известной оглядкой на Врубеля», К. С. Петров-Водкин решился «выразить обуревающие его, еще достаточно сбивчивые представления о мире и человеке»[125]. Так были созданы проникнутые влиянием символизма западного толка картины «Элегия» (1906), «Колдуньи»[126] (1907) и «Берег» (1908). В этом ряду стоит также отметить начатую, но не завершенную и, скорее всего, уничтоженную автором картину «Зверодух», которую н называл в одном из писем матери «поэмой человека, мучающегося на земле между телом, делающим его скотом, и прекрасной душой, поднимающей его до Бога»[127]. В данной аллегории К. С. Петров-Водкин видел метафору «ужаса человека, висящего над пропастью»[128], что вполне соответствовало религиозно-философским умонастроениям того времени.

Л. В. Мочалов называет К. С. Петрова-Водкина тяжелодумом, а также строителем и архитектором живописи. По мнению исследователя, с символистами художника сближали «характер творческого мышления с ориентацией на ценности мира внутреннего, а не внешнего, и отвлеченность от идеалов»[129]. Л. В. Мочалов отмечает также способность К. С. Петрова-Водкина, создавать различные теории, не создавая при этом никаких новых «измов». По мнению С. С. Степановой, для К. С. Петрова-Водкина была характерна мифологичность восприятия, которая требовала не отражения, а интерпретации предмета в искусстве. Исследовательница подчеркивает, что, «стремясь раскрыть перед зрителем символичность той реальности, которая служила основой замысла, Петров-Водкин никогда не отказывался от природной материальности предметных форм»[130].

По мнению А. А. Русаковой, стремление художника постичь философские идеи символизма, а также наличие философского склада ума побудили его в молодости заняться не только живописью, но и литературным творчеством. В частности, в период 1900-х годов К. С. Петровым-Водкиным было написано несколько символистских пьес, выдающих сильное воздействие Метерлинка. Одна их них — «Жертвенные» — была даже поставлена в 1906 году в Передвижном театре П. Гайдебурова.

Герои данной пьесы — художники. По словам самого К. С. Петрова-Водкина, это «пьеса из быта живописцев, утверждающая „искусство во что бы то ни стало“»[131]. В основе фабулы этого произведения лежат размышления героев о смысле жизни, красоте, творчестве. Один из критиков охарактеризовал сюжет данной пьесы как «утрировку в области „сверхнастроений“ и „сверхсимволистики“», отмечая при этом, что «на сцене лица, речи и положения — почти сплошь „с вывертами“ психологическими и моральными»[132]. Излишняя