идею, обозначенную М. Мёрреем как «классицизм», убеждены, что человек не в состоянии жить, не признав свою зависимость от сил, находящихся вне его индивидуального мира. Я сознаю, что такие понятия, как «вне» и «внутри», создают безграничные возможности для пустой словесной игры и ни один психолог не стал бы вести дискуссию, основываясь на столь шатких терминах; но, мне представляется, М. Мёррей и я можем условиться, что это противопоставление «вне» и «внутри» отвечает нашей цели и что мы имеем право оставить без внимания критические замечания наших друзей психологов. Если вы находите, что силы, о которых идет речь, лежат вовне, пусть это и будет вовне. Стало быть, если главный интерес человека— политика, ему следует, я полагаю, признать свою зависимость от политических принципов, от формы правления, от монарха; если: такой интерес составляет религия, то человек зависим от церкви; если же случится, что подобным интересом окажется литература, то человеку следует, видимо, признать именно такого рода зависимость, как та, о которой я стремился сказать в предыдущей главе. Во всяком случае, сохраняется та альтернатива, которую сформулировал М. Мёррей: «Английский писатель, английский священнослужитель, английский государственный деятель не перенимают от предков никаких правил; они перенимают лишь одно—ощущение, что в конечном итоге они должны полагаться на собственный внутренний голос». Я готов признать, что эта мысль находит в некоторых случаях подтверждение; она ярко высвечивает такую фигуру, как Ллойд Джордж. Только почему «ё конечном итоге»! Следует ли отсюда, что англичане не внемлю? требованиям внутреннего голоса, пока их к тому не вынудит крайность? Я убежден, что те, у кого есть этот внутренний голос, всегда готовы внять ему и не станут прислушиваться ни к какому иному. Внутренний голос—это, в сущности, почти точное соответствие старому принципу, провозглашенному одним из прежних Критиков в виде максимы «поступай так, как хочется». Обладатели внутренних голосов, битком набившись в купе, катят на футбол в Суонси, а внутренний голос нашептывает им вечные соображения тщеславия, боязни и жажды наживы.

М. Мёррей возразит мне, и по видимости справедливо, что я подаю его идею в окарикатуренном виде. Он пишет: «Если они (английский писатель, священнослужитель, государственный деятель) достаточно полнопосвящают себя цели самопознания—а чтобы докопаться до глубин себя, мало такого инструмента, как разум, требуется весь человек,— они приходят к такому постижению своего, которое делает это свое всеобщим». Где уж нашим футбольным болельщикам приобщиться к такой задаче! Но только католицизм, мне думается, тоже питал к этой задаче достаточный интерес, иначе зачем было его приверженцам сочинять руководства по ее практическому осуществлению? Однако же, за исключением каких-нибудь еретиков, католики не напоминали снедаемого самообожанием Нарцисса; католик не считал бога идентичным себе. «Человек, подлинно глубоко заглянувший в самого себя, в итоге услышит глас божий»,— говорит М. Мёррей. Теоретически это должно породить разновидность пантеизма, который, как я считаю, не является европейским—точно так же М. Мёррею представляется не английским феноменом «классицизм». А что касается практики, интересующихся можно отослать к «Гудибрасу».*

Я не сознавал, что М. Мёррей высказывает точку зрения большой группы людей, до тех пор пока не прочитал в редакционной статье одной достойной газеты следующее: «Сколь бы величественными именами ни был представлен в Англии классический гений, его носители не могут притязать на роль тех единственных, кто воплотил в себе английский характер, ибо, по сути, этот характер упрямо сохраняет присущие ему «юмор» и нелюбовь к компромиссам». Автор статьи весьма умерен, когда делает оговорку насчет «единственных», но до грубости откровенен, поясняя, что этот «юмор» идет от «заключенного в нас неистребимого тевтонского наследия». И М. Мёррей, и владелец этого сейчас прозвучавшего голоса то поразительно упрямы, то поразительно терпимы. Ведь вопрос, главный вопрос состоит не в том,что рождается у нас естественно или приходит к нам легко, а в том, что для нас истинно. Либо один подход лучше, чем другой, либо это безразлично. Но как же безразличным может быть выбор между ними? Ссылки на особенности формирования нации или просто заявления в том духе, что французы отличаются тем-то и тем-то, а англичанам присуще нечто противоположное, конечно же, не решат вопроса о том, какой из двух противоположных друг другу взглядов истинен.Я не в силах понять, почему противоборство классицизма и романтизма может приобретать глубокое значение в латинских странах (так говорит М. Мёррей), но для нас не имеет никакого значения. Уж если французы по природесклонны к классическому, почему во Франции возможно какое бы то ни было «противоборство» классического и романтического, более явное, чем у нас? А если им по природе классическое чуждо, если они его только приобрели, то почему не приобрести классическое и нам? Возьмем для примера 1600 год и спросим себя: были ли в тот год французы склонны к классическому, а мы в тот же самый год — к романтическому? На мой взгляд, куда важнее то различие, что к 1600 году французы уже располагали более зрелой прозой.

ш

Могут решить, что в ходе этих рассуждений мы далеко отклонились от темы настоящего эссе. Однако проследить за тем, как М. Мёррей сопоставляет Лежащую Вовне Власть с Внутренним Голосом, все же имело смысл. Ибо для тех, кто повинуется (быть может, слово «повинуется» не совсем точно) внутреннему голосу, все, что я могу сказать о критике, не представляет ни малейшего интереса. Их ведь не может заинтересовать стремление найти какие бы то ни было общие принципы работы критйка. Зачем эти принципы, коль скоро ты наделен внутренним голосом? Если мне произведение нравится, этого для меня вполне достаточно; а если оно нравится многим из нас и все мы об этом кричим дружным хором, этого вполне достаточно и для вас (которому произведение не понравилось). Закон искусства, утверждает Клат-тон Брок, есть закон, единый для всех. И мы можем почитать в искусстве не только все, что нам хочется почитать, но еще и почитать это по любой причине, какую нам будет угодно избрать. Собственно говоря, нас вообще не занимают такие вещи, как литературное совершенство; искать совершенства—значит проявлять мелочность духа, ибо Тем самым писатель признает существование непререкаемой духовной власти вне его самого и хочет подладиться к ней. Собственно говоря, нас вообще не занимает и искусство. Мы не собираемся простираться ниц пред идолом. «Классический принцип подчиненности предполагает преклонение перед каким-то институтом или перед традицией, но никогда перед человеком». А нам нужны не принципы, нам нужны люди.

Так говорил Внутренний Голос.